Записки Георгия Фишера: КОНСТАНТИНОПОЛЬ

Вот мы и на берегу, на узких Галатских уличках; кругом сразу бьет с непривычки шум, гам, музыка из кофеен. Куда идти?

В русское посольство, как нам советуют наши случайные спутники, тоже отправляющиеся туда. «Амбасад Рюсс», вот что надо спрашивать, чтобы найти его; знаем что он на Пера, но к нашему изумлению, к нам уже со всех сторон подходят тоже русские, которые сейчас же нам указывают дорогу. «Амбасад Рюсс» нам не понадобилось. По Галатской лестнице, так потом хорошо знакомой, поднимаемся на Пера, с мешками на плечах, в остатках военного обмундирования.

Вот мы и в посольстве. Тут у ворот нас встречают уже живущие здесь беженцы. В посольстве устроено общежитие, точнее отведен большой зал посольства и комната в служебном корпусе над конюшней, где раньше была казарма для матросов. Сначала отправляемся в казарму, куда нас хотят поместить как одиноких или холостых. Казарма – довольно большая комната с нарами по стенам и простым столом с двумя скамейками по середине. Комната видимо давно не ремонтируется и на стенах видны многочисленные дыры в штукатурке и еще более многочисленные следы клопов, о присутствии которых нам сейчас же сообщают находящиеся здесь. Заведующий общежитием обещает, что на днях будет произведен ремонт, а поэтому пока помещают нас в зале. Зал очень большой, с окнами и хорами, уже наполнен людьми. Все размещаются на полу. Мебели никакой. Видны груды чего-то: вещей, людей. Кто отгородился простынями или одеялами, устроив своеобразные «комнаты». Место правда еще есть, но посередине, у стены уже все позанято. Располагаемся в небольшом зале, находящимся перед большим залом. Сегодня уж никуда не идем, а поужинав английским корнедбифом с вареньем, ложимся спать на полу.

На следующее утро начинаем свои первые выступления, отправляемся узнавать в «Земский союз», а там есть бюро труда, с нами любезны, обещают, заполняем анкеты, но пока ничего. Меняем деньги. Я оказываюсь самым богатым, у меня 10 лир. Самый бедный Манцев, у него всего полторы лиры. Обедаем в Харбие бесплатно в Красно-крестной столовой, в которой обедаем потом до самой осени. Кормят прилично, после английских консервов свежая пища показалась даже отличной. Посещаем еще какие-то английские учреждения по поводу наших семей. Так как я, оказывается, владею лучше других французским языком, точнее, другие им совсем не владеют, то я становлюсь невольно за переводчика для всей компании.

К вечеру являются отставшие где-то Манцев и Корженевский и сообщают, что они уже где-то пробовали «дузика», отвратительная греческая водка. Эти два типа, дорвавшись до города и от долгого поста не могут удержаться, приглашают еще и нас. Отправляемся вместе. Спускаемся в какой-то переулок и наконец попадаем в какой-то грязный греческий трактирчик. После знаменитого «дузика» закусываем чем-то, почему-то рахат-лукумом и чем-то еще. Манцев в восторге; говорит грекам, принимая их по неопытности и по фескам за турок, «турк хорошо», с чем те не соглашаются, конечно. Манцев с Корженевским налегают; в меня «дузик» идет плохо, несмотря на более чем скромную обстановку и наше материальное положение, чувствуешь себя конечно в этот момент хорошо, так как мы «свободны». У нас ничего нет, но мы свободны, тем более, что пока мы еще не вкусили отрицательных сторон этой свободы. Сейчас мы только чувствуем, что нет гражданской войны, нет «заботливого» попечения англичан. Мы в городе, живущем более или менее той прежней жизнью, от которой мы уже давно отвыкли, как в красной, так и в белой части России. Наконец возвращаемся в посольство навеселе. Манцев прямо в диком восторге, угощает почему-то извозчиков оставшимся рахат-лукумом и придя в посольство долго не может угомониться. Я скоро засыпаю; на утро проснувшись не нахожу своих соседей рядом, они оказывается перекочевали ночью на двор, т.к. отдавали обратно съеденное и выпитое вчера. Так я их и нашел в разных концах двора спящими.

В один из следующих дней попали мы в «Русский маяк», нечто вроде клуба, устроенного ИМКА для русских. Культурная обстановка, газеты, мягкая мебель производят такое приятное впечатление, что даже как-то неловко чувствуешь себя в своем солдатском английском обмундировании. На обратном пути в посольство заходим поужинать в какой-то русский ресторан из новооткрывшихся. Хотя мне и не нравится такое расходование средств, но так как сейчас у нас доходы (которых еще нет) и расходы делятся поровну, а Манцев с Корженевским настаивают, то идем. Ресторан, претендующий на первоклассный. Подают русские дамы и барышни – занятие, как потом оказалось, почти единственно возможное для женского персонала. Во время ужина из-за соседнего столика встает и подходит к нам «штатский генерал» в офицерской английской форме с русскими погонами статского советника и обращается к нам с чем-то вроде патриотической речи, что мы мол должны ехать на фронт в Крым к Врангелю, что это наш долг и т.п., а что сам он здесь по «делам службы». Что мы ему ответили не помню, но во всяком случае не очень любезно.

В эти же первые дни мы «случайно заработали»: сидя под вечер как-то на посольском дворе, к нам подошла княгиня Урусова и предложила перенести ее вещи со двора куда-то в посольство. Их было правда довольно много и довольно основательные сундуки, но за четверть часа мы впятером справились и получили что-то около полтинника на брата (50 пиастров называли мы полтинником, как и другие монеты – 5 пиастров – пятачок, и т.д., так как они действительно по своей стоимости соответствовали этому в описываемое время). Это был наш первый заработок в Константинополе.

В зале прожили мы недолго, дня три; помещение над комнатой было отремонтировано и мы переселились туда. Расположились все в ряд и у задней стены (без окон) на нарах посередине. На остальной публике, бывшей в этом помещении, следует остановиться, настолько она была пестра и своеобразна, а прожить пришлось здесь около двух месяцев. Справа от нас помещались двое: хорунжий туземных войск, произведенный из подхорунжих с полным набором георгиевских крестов и медалей на груди и в золотых погонах, совершенно безногий. У него ноги отняты до самого живота. Это было в сущности туловище, передвигавшееся на руках. С ним вместе жил какой-то кавказец, который взваливал себе на плечи хорунжего и так они ходили вместе. Этого хорунжего днем иногда можно было встретить на Пера у посольских ворот, своим туловищем как бы вросшего в землю. Одет он был всегда в форме и всегда с георгиевскими крестами. Прохожие часто ему подавали милостыню; он принимал, хотя сам не просил. Другого способа существования у него не было, а на один обед в Харбие не просуществуешь. Да в Харбие еще очень далеко, надо на трамвае ехать. Правда через несколько дней его переселили в Харбие, в госпиталь в открывшемся там общежитии, а на месте этих двух поселилось трое молодых путейских инженеров, приехавших недавно из Крыма. Одеты они были хорошо в штатское, но деньги кончились, и они переехали сюда. Собираются ехать в Италию, поэтому изучают итальянский язык, сидя на нарах и ждут из Италии визы и денег. Слева от нас в углу три калмыка в своих цветных халатах, двое взрослых, видно духовного звания, и мальчишка лет пятнадцати. Эти с деньгами; все хлопочут у англичан о разрешении уехать в Тибет – так они и не уехали. Потом двое служили сторожами при общежитии в Стамбуле, в котором мы впоследствии жили.

У правой стенки на нарах сейчас же за инженерами помещается молодой человек, тоже в почти безукоризненном штатском костюме и широкополой шляпе – инженер-химик, как он отрекомендовался (впоследствии я его встретил в Праге, как студента 1-го курса). Был он молчалив и замечателен тем, что кроме его безукоризненного костюма у него абсолютно ничего не было, ни полотенца, ни мыла, не говоря уже о смене белья. Пользовался он мылом для мытья или кружкой для чая всегда у кого-нибудь из соседей, а вечером он приносил откуда-то старые газеты и расстилал их на своем месте (чтобы не запачкать костюм) и так, не раздеваясь, ложился спать. В последствии, когда стало очень жарко, он на ночь костюм снимал и ложился на газеты в одном белье; носков у него тоже не было, хотя ботинки были самые модные; ни денег, ни работы у него тоже не было.

Рядом с нами помещался молодой «капитан» (из прапорщиков, произведенный во время войны с средним образованием), бывший в последнее время комендантом какой-то станции на Кавказе, отступавший по военно-грузинской дороге в Грузию; рассказывает, что их обезоруживали грузины в Дарьяльском ущелье и оружие сдавали в Замок Тамары, и он страшно гордился тем, что он свое разломал и бросил в ущелье. Затем он сидел в лагере для интернированных в Грузии и бежал оттуда в Константинополь. Был он славный малый, добряк, но увлекавшийся человек и горячий; обладал очень сильным голосом. По вечерам стоило кому-нибудь сказать: «ну уж эти коменданты станции», чтобы он сразу вошел в раж и способен был проспорить и прокричать всю ночь, отстаивая свою честь, чем мешал всем спать, но в конечном счете, раз начав такую историю, ее нельзя было прекратить пока все не заснут, и он, не получая в течение часа ни одной реплики, могущей его подзадорить, наконец кончал.

Дальше помещался г-н Тюрмец, бывший офицер городской стражи, которой потом торговал в Праге газетами в киоске на Вацлавском намести. В то время изображал он из себя латыша и должен был ехать в Латвию, и скоро от нас уехал.

У левой стены с окнами на нарах, сейчас же за калмыками помещался некто, как мы называли его, «Иван Иваныч», фамилия же его кажется была Петров; сам себя он рекомендовал «поэт-самоучка», а по профессии он был сапожник из-под Царицыно. Наружность у него была отвратительная: маленький горбун, с полуоскаленными зубами и черной бородой, на каких-то кривых, коротких ножках; у него как говорится, не все были дома, от этого проистекали многие его особенности. Жил он со всеми не в ладу, все его изводили, да и было это очень легко, так как сам он давал повод и страшно обижался. У него была странная привычка ни с того ни с сего громко покашливать. Достаточно было другим так же начать покашливать, чтобы он сорвался с места и убежал во двор. Он сам говорил, что не пьет, не курит, не ругается; действительно он этого не делал; «ну а вот-с что насчет женского пола, этого не могу-с». Мы всегда начинали хохотать, потому что невозможно было прямо соединить в представлении это существо и любовь. Он опять обижался. У него с собой были тетрадки со стихами, которые он иногда в порывах вдохновения, выражавшегося у него бурным покашливанием, тут же на нарах писал. Стихов он этих никому читать не давал, так как был со всеми во враждебных отношениях. Наконец кто-то решил их добыть, кажется «капитан». Поэтому он несколько дней входил в доверие «Иван Иваныча», брал его под свою защиту, говорил о поэзии, ругал издателей, которые до сих пор не напечатали стихов Ив. Ив. и т.п. Наконец И. И. дал ему свои произведения. В его отсутствие он нам их читал. Это были полуграмотные, бездарные стихи, почти набор слов – сплошь эротического содержания. После этого несчастного Ив. Ив. окончательно извели. Капитан перестал брать его под свою защиту, а содержание стихов сделалось достоянием всей компании и мотивом для нового терзания самолюбия Ив. Ив., так что он неоднократно бегал жаловаться на нас, в посольство. На вопрос почему он бежал? Он говорил: невозможно стало, сегодня белые, а завтра красные, каждый тянет к себе, каждый подозревает в нем врага, а он лишь поэт, и хочет писать стихи и ему вот обещают их напечатать.

За Ив. Ив. помещался какой-то громадный казак-шахтер из Донецкого бассейна, хотя он и говорил, что служил у белых, вероятно служил и тут, и там. Рассказывал всегда много и про тех, и про других и демонстрировал нам свою спину, избитую «шомполами», так я не мог понять, кто в сущности ее ему так исполосовал, белые или красные, вероятно и те, и другие. С ним рядом ротмистр Петров; у него еще была другая фамилия, финская, пользуясь которой, он как финляндец был отпущен из Крыма Врангелем; по-фински он не говорил и приехав сюда стал снова русским. Теперь он ждал свою жену с Лемноса. Скоро приехал и поместился рядом с нами еще капитан генерального штаба, который хотел вывезти с Кипра свою жену с ребенком, поэтому пристал в некоторой степени к нам. Описанная выше публика была более или менее постоянным составом общежития при мне. Кроме того, еще был переменный состав, т.е. лица, жившие недолго и потом куда-нибудь исчезавшие. Размещались они обычно у четвертой стены на полу (где не было нар), на столе и на двух скамейках. Как-то одну ночь ночевал какой-то поручик морфинист, среди ночи начавший кричать, чтобы ему дали морфия.

Некоторое время жил какой-то кавказец из туземной дивизии, отрекомендовавшийся нам как «абрек из шайки Зелим-хана», довольно плохо говоривший по-русски. Интересна психология это субъекта. Он рассказывал о том, как он попал к Зелим-хану, как он у него подвизался, убивали, грабили, посещали девиц и т.п. Все это так как будто в порядке вещей, что-то вроде того, как бы в лавке торговал что ли, и в то же время страшно возмущался, когда наша публика оставляла на столе, а тем более на полу крошки хлеба, говорил, что «это большой грех» и сам лазил и подбирал эти крошки.

Через несколько дней наконец достали мы и «хорошую работу» – счетчиками на погрузку угля в Крым, но требовалось всего четыре счетчика, а нас было пять, поэтому решено было, что я останусь, т.к. я единственный говорил по-французски, и уду ходить по английским учреждениям, хлопотать о визе на Кипр, куда мы тогда все еще собирались ехать туда, и приносить другим обед на пароход из Харбие. К тому же у меня еще сильно болел бок после тузлинской бани, а на пароходе нужно было дежурить день и ночь несколько дней. Доход же было решено поделить поровну. Платили хорошо, по 10 лир в сутки. Кроме того, дал еще «на чай» оптовик, продававший груз, – 50 лир. Таким образом, каждый из нас через неделю уже имел около 60 лир, но в компании и расходы были порядочные, т.к. Манцев и Корженевский тянули то выпить, то еще что-нибудь. Иногда появлялась на столе водочка, то шли в ресторан «второй раз обедать», и т.п. Мне это очень не нравилось, но приходилось подчиняться «артельным» порядкам.

Почти сейчас же вслед за этой работой достали другую. Нам предложили сделать площадку для футбола для «Русского маяка», работа сдельная. Я высчитал приблизительно, что она может нам дать, конечно это не так выгодно, как предыдущая работа, но при напряжении сил заработать можно. От маяка нам дали кирки, лопаты и тачку, и мы отправились на работу. Площадку надо было сделать на косогоре, грунт оказался тверже, чем мы предполагали, но работа пошла, хотя уставали здорово. Тяжелая физическая работа на палящем солнце и не менее 10 часов работы в день давали себя знать. На второй день мы решили принанять поденных турок, чтобы скорей кончить и их «поэксплуатировать». Наняли несколько турок, которые работали у нас по 8 часов в день, а мы больше. Но через несколько дней произошло какое-то недоразумение с американцами из маяка, то ли они требовали большего, то ли что-нибудь другое, но во всяком случае между нами был поднят вопрос продолжать ли работу или ограничиться сделанным и получить за него, т.к. дальнейшая работа, как нам тогда казалось, не выгодна. Я стоял на последнем, кое-кто поддерживал меня, другие размышляли. Я решил во всяком случае выйти, т.к. мне казалось в тот момент, что я сейчас же найду что-нибудь другое более выгодное, и я вышел; остальные после споров и размышлений остались работать. Я таким образом вышел из артели и перешел на самостоятельное существование.

В этот же день, возвращаясь в посольство, я встретил знакомого по пароходу капитана генерального штаба, со свертком бязи под мышкой, он остановил меня вопросом: «Вы не художник ли?» – «Да», – ответил я. Оказывается, он взял заказ написать вывеску для «Белых шапок» (о них ниже). «Я ведь тоже немного художник», – сказал он. Как впоследствии оказалось, знания его и способности в этой области были весьма небольшие, поэтому-то, вероятно, он пригласил меня. В этот же день мы и принялись за работу. Для этого отправились мы в полуразвалившийся деревянный домик константинопольского типа, помещавшийся у посольства в переулке и принадлежавший посольству, но находившийся в таком состоянии, что в нем уже никто не жил и поэтому, благодаря связям капитана в посольстве этот домик был предоставлен ему и еще одному бывшему поручику под сапожную мастерскую, которую они открывали в этот момент. Капитан сам не жил здесь, а жил здесь только его компаньон, который уже начинал делать в это время какую-то починку (он умел немного шить сапоги, но в общем слабо). Они получили от Земского Союза ссуду на инструменты, и инструменты кое-какие у них были. Капитан сам не работал, да вскоре и совершенно отстранился от этого дела, занявшись автомобилями.

Принялись за вывеску; оказалась большой, правда писать на бязи не так трудно, но все-таки делали это впервые и текст был большой. Провозились мы над ней дня три вдвоем, но вот вывеска готова и получили мы за нее что-то около 20 лир; тогда казалось мало, впоследствии я удовлетворился бы и третью этого. И наша вывеска была водружена на консульском заборе, снятым для реклам «Белой шапкой» и должна была рекламировать артель интеллигентных посыльных «Белая шапка». Правда от посыльных скоро не осталось и следа, но контора «Белая шапка» существовала еще долго, и я неоднократно имел с ней дело. Основана она была неким Крюковским, ловким малым, почти без денег и двумя менее ловкими, но с деньгами. Они были предприниматели, нанимающие безработных беженцев в посыльные, выдававшие им «Белую шапку» на голову. За это посыльный должен был приносить им половину своего заработка; это называлось «артель», но конечно это дело не пошло, т.к. полуободранные посыльные, не говорящие ни на каком языке, кроме русского, не знающие города, местных требований и т.п., столь здесь своеобразных, естественно, ничего не могли заработать, а первое время если и зарабатывали, то лишь на русских «буржуях», и то страшно мало. Больше недели никто в «посыльных» не выдерживал. Потом эта контора превратилась в обыкновенную комиссионную по продаже разного барахла и найму квартир. Крюковский скоро выжил своих компаньонов, оставив денежки себе на следующем деле; открыли они ресторан «Яр». Крюковский вел отчетность; через месяц или два ресторан прогорел. Те остались со значительно облегченными карманами, а Крюковский с «Белой шапкой» повел дело сам. После первой вывески получили от него заказ на вторую; стали работать там же.

Время в этом домике проходило в общем ничего; я и потом часто там бывал. Поручик жил по чужому паспорту какого-то матроса, по которому он бежал из России; скоро в компанию были взяты два мальчика лет 18-19, Леня и Петя, профессионалы сапожники, бежавшие из Крыма от Врангеля; полная противоположность сапожникам, как о них сложилось представление, не пьющие, не курящие и довольно интеллигентные. Один из них потом влюбился в соседку гречанку и изучал с ней французский язык. Потом прибавился еще 18-летний сапожник, грек с Кубани, но этот в общем был сапожник, как сапожник, жил где-то в другом месте, здесь только работал. Здесь же в домике жил и генерал от Лемноса, Юзефович. В данный момент он служил в оркестре в цирке, играл 2-ую флейту, а потом его перевели на барабан, так как с флейтой он справиться не мог. Впоследствии я часто заходил по вечерам сюда; приходил еще один бывший прокурор, один офицер летчик, потом появился еще компаньон сапожник, жид из Одессы; бывал еще юрист прапорщик из Геленджика. Вся эта разношерстная компания мирно уживалась и порой угощалась разбавленным спиртом и закуской из огурцов, помидоров и сардин. Ставилось это обычно или поручиком, или генералом, любившим «выпить». Мебели в домике, кроме сапожного стола и трех низеньких табуреток не было никакой. Весь домик был наполнен клопами и блохами, как и все константинопольские дома. Рядом жил русско-подданный золотых дел мастер грек Писток, потомок запорожцев, переселившихся при Екатерине в Турцию, ни слова не говорящий по-русски, но любивший приходить к нам и говорить «же сюи рюсс»; ходил он, однако, в феске. В этом же домике на стене и писал я первое время вывески. Приходя к себе в общежитие встречался я со своими компаньонами. Вскоре и они кончили ту работу и начали всей компанией замышлять какую-то автомобильную починную мастерскую. К ним приходили какие-то типы. Векман что-то писал, составлял сметы. Лобанов больше говорил и носился с розовыми планами, а Манцев и Корженевский дулись в карты с кем-либо из общежития. Стало жарко, хотя на ночь все окна и оставались открытыми, но в воздухе висела «спираль» от большого количества людей; по вечерам публика долго не могла никак угомониться, то капитан отстаивал свою комендантскую «честь», то мой сосед Корженевский избивал всю ночь клопов.

Я, как и другие, делал иначе – ложился и сразу старался заснуть; если это не удавалось‚ то часов до 4-х утра клопы не давали возможности заснуть. В скором времени Лобанов устроился на какой-то пароход и уехал в Египет к «своей семье», которая оказалась впоследствии семьей его брата, тоже капитана, благодаря чему он и мог выдать себя за мужа; с женой брата у него был роман. Векман в какой-то компании устраивал мастерскую, но в конечном счете вышла вулканизационная мастерская наполовину от хозяина грека, которая просуществовала недолго и прогорели, а Манцев с Корженевским в сущности все это время ничего не делали, кроме того, что однажды Корженевский заработал на угольной погрузке счетчиком.

Мой новый компаньон как-то достал спешный заказ – вывеску для открывающегося ресторана «Медведь»; работа спешная, всего два слова: «Ресторан Медведь» на русском и французском языках. Вывеска должна была быть через всю улицу и должна была быть готова к торжественному открытию ресторана. Накануне открытия поздно вечером, вывеска уже была готова; но вот на следующий день надо уже нести ее, а краска не сохнет – по неопытности мы тогда еще не знали быстро сохнущих сортов. Вытащили вывеску на солнце перед домиком, но вывеска не сохнет. Нести же ее в развернутом виде – полотно в 8 метров длины по константинопольским улицам нет возможности. Мы в панике. От ресторатора прибегают торопить. Наконец решаемся уже вечером; нанимаем капитана из «Белой шапки» за четвертак, сворачиваем в трубку вывеску и идем вешать. Пришли на место, разворачиваем и о ужас! краска всюду прилипла к белому фону. Хозяин все-таки торопит вешать. Капитан лезет на трамвайный столб, привязывает на балкон дома, затем натягивает. Кругом толпа константинопольских зевак. И вдруг вывеска начинает рваться – мы не рассчитали и взяли слишком тонкий и скверный материал. Что-то исправляем, опять натягиваем, снова рвется; хозяева ресторана волнуются и сердятся. Тогда я, пользуясь замешательством, бросаю на произвол судьбы капитана‚ как не ответственного в данном деле, и попросту удираю. Пропадай наши лиры, лишь бы как-нибудь выпутаться из этой глупой истории. Как оказалось впоследствии, капитан все-таки как-то повесил вывеску, правда, на следующий день она сорвалась и больше не показывалась. Про гонорар же я перестал было и думать, считая его пропавшим.

Случайно, однако, через некоторое время я встретился хозяина ресторана, который остановил меня и просил зайти за деньгами и подправить вывеску. Это было так неожиданно и так не похоже на «Константинополь», что я даже подумал, нет ли тут какого-нибудь подвоха. Однако вывеску поправил и деньги получил. Висеть же ей, кажется, не пришлось, т.к. ресторан к тому времени прогорел. Случай же с хозяином ресторана «Медведь» следует быть отмеченным, как экстраординарный в константинопольской жизни. Так как по заведшемуся там обычаю за работу и хорошо исполненную норовили не платить всеми силами. К сожалению, я забыл имя этого благородного человека.

После этой работы частных работ я почти не имел, я работал в «Фото-рюсс», учреждении не столько занимавшимся фотографией, сколько попросту надувательством публики в виде реклам и комиссионных дел. Писали там почти исключительно надписи к рекламам, платил хозяин хотя и ничего, но получать заработанное надо было с большими хлопотами, хотя мне он, кажется, единственному не остался ничего должен, правда я вовремя умел от него получить.
За все это время мы не прекращали хлопот у англичан о разрешении поездки на Кипр. Списаться письмами с семьями нам так и не удавалось, видимо, почта ходила туда очень медленно. По приезде в Константинополь мы послали коллективную телеграмму, получили коллективный ответ и опять телеграфировали, но конечно из кратких телеграмм узнать что-либо о жизни на Кипре не представлялось возможным. И вот наконец в июне месяце приехала в Константинополь первая небольшая партия русских с Кипра. О приезде их я получил телеграмму с Кипра. Утром бегали мы уже в порт. Пароход пришел, но стоит на контроле, после обеда подойдет к галатской набережной.

После обеда отправляемся в порт, вот мы и на пароходе; с замиранием сердца ищем русских – находим. М-м Свербеева, привезшая мне письма, оказывается отправилась меня искать, но нахожу других, которые мне рассказывают о всех событиях последнего времени. От них я впервые узнаю о тамошнем кошмарном положении. С парохода отправляюсь «домой», узнаю, что была Свербеева и снова обещала зайти. Через некоторое время пришла Свербеева, от которой я и получил первые письма от Лили и из них, и от Свербеевой наконец подробно узнал обо всем. Положение было острое. Во что бы то ни стало и как можно скорее надо было выписывать своих сюда. Хотя у меня и являлась мысль, в последнее время все более определенная, что надо их выписывать сюда, т.к. если уедешь сам на Кипр, то как и когда оттуда выберешься, но выписывать сюда на неизвестность тоже было рискованно. Хотя в первый момент у нас денежные дела и обстояли относительно хорошо, однако в конечном счете это было случайно. Но сейчас другого ничего не оставалось делать, как выписывать и как можно скорее. Бросились к англичанам за разрешением. От нас требуют доказательств, что мы можем обеспечить семьи. У меня на словах с этим делом лучше всех и собственная художественная мастерская, и работа в «Фото-рюсс», и член русского общества инженеров и т.п., хуже всего у Корженевского, у того ничего, даже и придумать нельзя. Но в общем все как-то улажено, и мы включены в списки‚ нам обещают отпустить наши семьи. Теперь другой, не менее важный вопрос: надо послать им деньги на дорогу. У меня есть около 50 лир, а надо 20 английских фунтов, т.е. около 90 лир. Быстро этого не заработаешь, но в ближайшие дни я все-таки справился. Занял у моего компаньона по вывескам 30 лир, немного подработал за эти дни и 15 лир достал, заложив все, что у меня имелось в одном комиссионном магазине. За все закладываемое нельзя было дать 15 лир, но уверил служащего там господина, что через две недели я их выкуплю (тогда еще в Константинополе верили) и действительно выкупил через две недели – слово сдержал. Правда, впоследствии я снова заложил у него и тогда уже всего выкупить не смог.

Послал я 20 фунтов, послал телеграмму, и у меня осталось лиры три в кармане и 45 долгу, а надо было подумать, чем встретить, нанять комнату и т.п., перспективы же были плачевные. В «Фото рюсс» работы становилось все меньше, частных заказов было очень мало. И все время, когда не было работы, я употреблял на то, что носился по Константинополю в поисках работы; хватался за все, но пока ничего не выходило.

По вечерам же, когда уж некуда было идти, отправлялся к «сапожникам» или сидел на посольском дворе, изредка заходил в «Пети Шам» – сад с открытой сценой, куда вход стоил всего «юс пара», за которую можно было увидеть русских акробатов, услышать русскую певицу, поющую «Журавля» на русском языке и потолкаться между греками, сидящими со своими семьями за столиками и жующими маслины или же яйца, принесенные с собой. Иногда с кем-нибудь из знакомых заходишь в пивную в одном из переулков или просто болтаешься по Пера и слушаешь повсюду русскую речь. Вот бегут газетчики, крича: свежие парижские и берлинские газеты!! только что получены!! Вот трактир Сарматова и Вертинского с расписными стенами из жизни русского ресторана и трактира и с немногими посетителями; вот другие ресторанчики с разными надуманными названиями. Русских на улице кажется больше всего и действительно деваться им некуда, вот и болтаются без дела; всюду русская речь, русские «костюмы» или просто даже по лицу русский в Константинополе отличается от других. Порой, если забудешь на момент о своем бездомье, то кажется, что это где-то в России, но звуки несущиеся отовсюду возвращают к действительности. С каждого переулка несется крик торговцев, звуки шарманок, оркестрионов и прочей подобной музыки, вдруг откуда-нибудь из-за угла услышишь такие слова, от которых и хорошего ломового извозчика покоробило бы. Это какая-нибудь гречанка, «профессионалка», лет 40 или более на ломаном русском языке, но все горло расписывает свои прелести. Впрочем, здесь на Пера это все еще ничего, но вот если спуститься в Галату вечером, это что-то кошмарное. Вероятно, такой клоаки и такого Содома нигде больше не существует.

Мне иногда приходилось проходить по вечерам галатскими уличками. Дома там какие-то клоаки, кишащие черными, грязными греками, в узких уличках стоит всегда какая-то вонь, пыль или грязь. Всюду лавчонки, пивные и ресторанчики, иногда даже один над другим. Все это разукрашено разными флагами и по вечерам из каждого дома несутся звуки разной музыки, шарманок, небольших оркестров, разбитых пианино. Все окна из-за жары открыты. Всюду пьяные матросы, какие-то подозрительные личности неизвестных профессий. Крик, гам, все это перемешивается в какую-то какофонию; но в самом центре этой клоаки есть несколько уличек с живым товаром. Прежде, говорят, на том месте действительно шла торговля невольниками, теперь же это тоже торговля. Маленькие, грязные, 2-х и 3-х этажные дома, с лавчонками в одно окно в первом этаже и в каждой такой лавчонке или попросту в окне лежит по женщине – некоторые бегают по улице, зазывая прохожих – в более чем откровенных костюмах. Я был на этих уличках среди бела дня, что там делается поздно вечером – трудно сказать. На многих из этих улиц висят аншлаги, что вход английским и французским солдатам воспрещен, т.к. здесь постоянно бывали случаи убийств.

В Стамбул я в этот период почти не ходил, т.к. постоянно искал работу, а это можно было найти только на Пера. Пытался заниматься комиссионными делами, бегал для этого по городу, по бесчисленным галатским «ханам», с бесчисленными конторами, неизвестно чем занимающимися; кажется, в то время вследствие застоя торговли продававшими и перепродававшими друг другу все, что придется. Но из моих комиссионных попыток конечно, как и у большинства других, ничего не выходило.

Но вот наконец получил телеграмму, что мои приезжают приблизительно в такой-то срок. Незадолго перед тем капитан, приехавший из Крыма за женой на Кипре, и живший с нами в общежитии, благодаря какой-то протекции получил разрешение ехать на Кипр и уехал, обещая вывести всех наших. Принялись мы, также и я один, искать квартиру, но в данный момент у меня денег мало было, да и не так просто оказалось найти помещение, подходящее для нас и чтобы было недорого. Но вот телеграмма с извещением, что едут все‚ кроме Векманов, у которых кто-то заболел. Бросаюсь искать контору парохода, наконец нахожу какой-то американский товарный пароход. Приготавливаю место в общежитии в зале посольства у стенки, так что можно будет отгородиться. Чувствую, что не такой прием готовлю, не того они ждут, но если найму комнату в гостинице, то денег не будет комнату нанять. С долгами к приезду расплатился, но в кармане осталась сущая ерунда.

Накануне прихода парохода сговариваюсь с другими, ждущими свои семьи, таких оказывается человек пять, и мы решаем на следующее утро ехать встречать своих. Утром отправляемся в контору пароходства. Пароход пришел! Идем на набережную, нанимаем моторную лодку и едем «на контроль», где стоит пароход. С замиранием сердца приближаемся. Как на зло мотор работает плохо, и мы страшно медленно двигаемся. Наконец мы у борта парохода. Вот и родные лица. Слава богу, все здесь. Живы, хотя и не здоровы, но и то уж хорошо. Лезем по трапу. Успеваем только поздороваться, как нас гонят обратно, т.к. не было еще контроля. Принуждены сидеть в лодке, пока не пройдет контроль. Но вот приехал контроль, и уехал, и нас пустили на палубу. Лодку мы отпустили и остались на пароходе, который через некоторое время должен был перейти в Золотой Рог. Здорова можно сказать одна только Женя. У всех вид измученный. Все русские помещаются в носовой части палубы под растянутым брезентом. К полудню пароход приходит в Золотой Рог, но не подходит к берегу. Перегружаемся в лодки с вещами и вот на берегу. Весь дамский персонал, я и еще один поручик на извозчиках отправляемся в посольское общежитие. Вещи на подводе с кем-то тоже отправляют в посольство, а кое-кто по гостиницам или по снятым комнатам. Первый день проходит благополучно. Лиля благодаря подъему держится, вечером обедаем в ресторане и даже после этого отправляемся в «Пети шам», но придя в общежитие обнаруживаем, что у нее большой жар. На следующие дни наступает другая картина. Лиля совершенно больна, в промежутки между приступами тропической малярии она хотя и передвигается, но очень плохо, ничего не может есть, на все страшно раздражается и совершенно не отдает себе отчета в создавшемся положении, требует денег, удобств (?!). Объяснить ей истинное положение не хватает духа; уверяешь ее, что есть деньги и стараешься исполнять ее желания, хотя знаешь, что в кармане ничего нет и все мысли поглощены тем, откуда достать. Наконец, через несколько дней удаётся найти «квартиру» в Шишли. Решаю ее снять коллективно с Векманом, к которому его семья должна приехать со следующим пароходом. Получаем бесплатные обеды в Харбие, это близко от квартиры, но у Лили и нянюшки такое состояние, что они и ходить не могут туда, да и есть ничего не могут. Нянюшка, та впрочем хотя иногда ест.

У меня началось кошмарное время. Надо купить утром все, днем принести обед, то же приготовить вечером, зарабатывать, когда заработка нет – доставать деньги в долг, звать доктора, т.к. попытки лечить в даровой амбулатории Красного Креста ни к чему не привели, потому что тамошний доктор старикашка, видимо, мало понимает, ничем помочь не мог. Наконец я нашел д-ра Бурду, который и вылечил, пусть и не окончательно Лилю, но хотя бы настолько, что она смогла ходить.

Нянюшка еще в самом начале жизни в комнате, поссорившись с Лилей, куда-то ушла и так и не возвращалась. Я принялся ее разыскивать и в полициях заявлял, и по общежитиям бегал, но нигде ничего. Наконец нашел ее в Харбие в Николаевском госпитале. Она оказывается, уйдя от нас, поселилась в палатке в саду Харбиевского госпиталя, где ее и подобрали в припадке малярии, и поместили в госпиталь, и она пробыла там до осени. Уходя из дома на работу, возвращаясь домой, я часто находил Лилю больной в припадке малярии, лежащей без памяти в постели с двумя детьми вокруг. Она есть ничего не могла, кроме фруктов и сухого печенья, что и приходилось покупать. Также специальную пищу приходилось покупать для Юрика, а денег не было.

Брался я за все, за это время штукатурил стены, белил и красил, работал в «Фото рюсс», но там работы уже почти не было. Немного поддержала меня в это время следующие операция: сапожники, где я писал вывески, взялись шить сандалии для Красного Креста; когда первая партия была сделана, то оказалось, что работа не выгодна. Они отказались от дальнейшем работы; тогда г.Х. (юрист из Геленджика), бывавший часто в нашей компании, пошел в Красный Крест и заявил, что вот «Московская сапожная мастерская» (так назывались наши сапожники) отказались шить, а он является представителем «Русской сапожной мастерской» и они берутся шить. Заказ он получил, а в дальнейшем поступил следующим образом. Нашел в Стамбуле турка, который шил эти сандалии дешевле. Он отдавал ему заказ, а получив его, сдавал в Красным Крест. В скором времени он уехал в Африку к своей семье и передал это дело мне. Я взялся, но беда в том, что приходилось сперва заплатить турку, а потом получать с Красного Креста. Нужны были оборотные средства, а аванса он не давал. Нужно было на один-два дня добыть иногда лир 50-60, и ради этого приходилось толкаться по большому посольскому общежитию, высиживать и выискивать знакомых, имевших некоторую сумму и наконец получать деньги по 1, 2 или 5 лирам. Часто еще приходилось давать % на эти деньги, т.к. иначе некоторые не хотели давать. Кроме того, приходилось делиться еще со Шлехтой, придурковатым капитаном, благодаря знакомству с которым, этот заказ был получен от Красного Креста, но несмотря на это лир 20-30 в месяц я на этом деле все же зарабатывал. Но за одну квартиру надо было платить 20 лир, а еще лечение, пища, и в результате я влез в долги.

К концу августа мне удалось наконец устроить детей в приют, а Лилю в санаторию на посольской даче в Буюк-Дере на Босфоре. Иного выхода не было. В домашних условиях они поправиться не могли. Тяжело был отдавать детей в приют, но им там было лучше, а Лиле необходимо было пройти курс лечения в санатории, и утешительно было, что она была все же рядом с детьми. Там был чудный парк, чудный воздух. Приют и санатория помещались в двух особняках, и все это было бесплатно. Кормили их там прекрасно, и за детьми был прекрасный уход.

Я же надеялся за это время поправить свои материальные дела. Но надежды эти не оправдались. Работы как назло в этом месяце совершенно почти не мог достать, несмотря на то, что всюду бегал. Раз как-то в течение нескольких дней проработал на погрузке винтовок из турецкого арсенала к Врангелю, платили три лиры в день, плата за такую работу конечно очень высокая, принимая во внимание, что работы всего 6 часов‚ так как на это время открыт арсенал. Еще незадолго до отъезда Лили с детьми в санаторию, в Красном Кресте предложили нам поставить вместо сандалий ботинки – дело оказалось сложней, турок не смог шить нужных ботинок. Тогда мы снова вошли в согласие с «Московской сапожной мастерской» и они взялись шить; как капиталист взялся это дело субсидировать и организовать еще некий Андреев. Когда подписывали контракт с Красным Крестом, то я, будучи занят в тот день какой-то случайной работой и хлопотами по устройству семьи, не пошел в Красный Крест и поэтому на контракте подписались лишь Шлехта и Андреев. Тогда впопыхах я не придал этому значения, но впоследствии за эту оплошность мне пришлось поплатиться, т.к. при дележке прибыли я получил меньше половины того, на что рассчитывал. Впрочем, это дело кончилось вообще плачевно. Так все переругались, что дело на этом и кончилось. Получили все меньше того, на что рассчитывали, хотя сначала и размечтались. В домике у сапожников была организована целая фабрика, были наняты три турка, три грека и три армянина, и еще работали три русских сапожника, в общем был целый интернационал. Переводчиком служил один грек. С сапожниками я остался в хороших отношениях, т.к. при скандальном конце они были на моей стороне. Но вскоре и у них произошёл неожиданный финал. Дело было в следующем: при открытие мастерской Земский Союз дал им ссуду. Они эту ссуду выплатили. Это был почти единственный случай возвращения ссуды. (Возвращали ссуды только за швейные машинки и потому, что лишь на таких условиях можно было получить работу от Земского Союза). Земский Союз был так этим поражён, что когда через некоторое время они попросили у него новую ссуду в два раза большую, то он им ее дал. Тогда двое из троих, т.е. один из мальчиков и офицер, забрав все деньги ночью исчезли с кем-то еще в компании и уехали, по частным сведениям, – во Францию на каком-то пароходе, оставив третьего на произвол судьбы и оставив ему записку с просьбой их не очень винить за это... Оставшийся нашёл еще кого-то себе в компанию и потом они еще существовали, влача полуголодное существование, но я редко уже бывал там.

Но во всяком случае история с сапогами меня здорово подвела, и я с большим трудом выкрутился из долгов, пришлось продать последнее, что еще можно было продать, после этого мы уже ничего не продавали, по той простой причине, что продавать в сущности уже было ровно нечего.

В комнате, где жили мы, поселились Шлехта с приехавшей к нему из Африки семьёй, а я поселился в комнате, где прежде жили полковник с семьёй, передавшие нам квартиру. Я взял себе двух случайных сожителей: скрипача, игравшего в каком-то ресторане и студента, занимавшегося кажется довольно удачно каким-то комиссионными делами. У меня все еще была некоторая надежда, что я выпутаюсь и расплачусь с долгами, не хотелось из хотя и скверной комнаты перебираться в общежитие, да надо было приберечь комнату на всякий случай, если бы из санатории и из приюта пришлось бы перебраться нашим опять в город; но в конце концов через месяц-полтора пришлось распрощаться с комнатой, т.к. мне тогда удалось самому устроиться в санаторию, здесь же я тогда только выпутался из долгов, еле-еле расплатился с хозяйкой квартиры. В тот момент перспективы с санаторией были другие, но об этом дальше.

Пока же первое время пребывания в санатории я бегал по городу, искал работу, приходилось просить и пособия в посольстве, доставал деньги в одном месте, чтобы отдать в другом, просиживал для этого в посольском общежитии (большом зале), поджидая знакомых, чтобы занять или информироваться о работе. В это время уже поговаривали об уничтожении этого общежития, и все были обеспокоены своей судьбой. Новых не пускали, или точнее ставили разные препятствия. Ко многим поприезжали семьи; всё это ютилось за одеялами в большом зале с коринфскими колоннами, что так не вязалось одно с другим. Детский плач, там кто-нибудь поет...

Тут уж обозначились определённые аборигены, была и случайная проходящая публика. На длинной крытой террасе, перед залом, откуда открывается чудный вид на Босфор, проживала главным образом «холостая» публика; большинство лежало без дела целые дни, но кое-кто и работал. Были, например, два казачьих полковника, которые работали плотниками и даже копили деньгу на этом деле. В большом же зале больше были семейные или дамский элемент. Помню какую-то старушонку, приехавшую откуда-то из Риги и стремящуюся попасть в Иерусалим ко святым местам, но конечно это элемент случайный. Остальная масса – беженцы с юга России. Вот какая-то девица Надя лет 50, но молодящаяся, встававшая в 4 часа утра и совершавшая весь свой сложный туалет до того, пока встанут все, т.к. помещалась она посреди зала и потому не могла отгородиться одеялами. Большинство перебивалось подачками Красного Креста, даровыми обедами, пытались что-то заработать комиссионными делами и кое-что иногда подрабатывали на погрузках.

За это время приехала из Африки Ал.Ал (жена Беляева Ив.Т.). Я был у них, кажется, в день приезда. Ал.Ал. шикарная, пышет здоровьем, загорелая, хорошо одетая, говорит весело провела там время. Лазила на Хеопсову пирамиду, говорит, что ее большой портрет висел в лучшей фотографии на главной улице Каира. Пользовалась там большим успехом. Ив.Т. перед ней казался каким-то пришибленным в своем беженском костюме. «Невесту» свою он покинул с приездом Ал.Ал., до этого же времени он жил с «невестой» и ее родителями в одной квартире. «Невеста», впрочем, скоро уехала в Болгарию и там вышла замуж, за что И.Т. страшно на нее сердился, обвиняя ее в «неверности». Сам И.Т. в скором времени уехал в Крым к Врангелю, поверив в успех этого предприятия, а Ал.Ал. поступила в американский госпиталь сестрой милосердия.

Приехал Лобанов с «семьей» из Африки и поселился в Стамбуле за мечетью Фати, в каком-т особняке среди выгоревших развалин, открыл там «прачешную», потом хорошо зарабатывал. Сначала же он страшно злился, что его вышибли из того предприятия, в котором он собирался быть при своем отъезде (впрочем, и предприятие лопнуло). За это время встретил опять Гладкого. Он ехал из Крыма в Сербию, одет был хорошо, видимо был с деньгами, держал себя таинственно.

Раза два или три в неделю я стал ездить в Буюк-Дере к нашим, там оставался ночевать на балконе в санатории, там же меня подкармливали. Приятно было забыться хотя бы ненадолго от шума, сутолоки и беготни Константинополя. Санатория помещалась в особняке в парке и одной стеной выходила на набережную Босфора, отсюда открывался чудный вид на Босфор, в ней было пять комнат для больных и несколько для персонала, в каждой комнате помешалось человека четыре больных. Кормили отлично. Публика была разнообразная. Были какие-то остатки старой аристократии, был и более демократический элемент. Персонал был «интеллигентный», кажется, за исключением одного повара (военного чиновника) остальные были с высшим образованием – был один судейский, один студент, и т.п, несмотря на разнохарактерную и случайную публику общий тон был все-таки хороший. Уживались хорошо и как-то невольно спокойная атмосфера переносила куда-то далеко, особенно по вечерам после ужина, когда все собирались вместе, кое-кто концертировал. И то время жил там скрипач, кое-кто пел, в тихий теплый вечер с Босфора доносились заунывные звуки турецкой флейты и все это так не гармонировало с нашим истинным положением, но давало возможность хотя бы ненадолго забыться. Приют помещался немного в глубине парка. Детям там было безусловно хорошо, персонал подобрался хороший и его было вполне достаточно. Это не был приют, как это обычно разумеют, но нечто гораздо более благоустроенное. Конечно маленькие дети при посещении родителей не хотели с ними расставаться и это были всегда самые тяжёлые моменты, а остальное же время они были веселы и, конечно, они имели там больше, чем могли предоставить им в большинстве случаев родители.

По утрам или иногда поздно вечером я возвращался в Константинополь, часа полтора езды на пароходе (ширкет) по Босфору были приятным временем, хотя приходилось ездить обычно во 2-ом классе ради экономии, а сначала и для получения билета «милитэр», котором пользовалось большинство русских ради его дешевизны, благодаря остаткам военное формы на той или иной части тела, что и позволяло с известной натяжкой при благосклонности турок выдавать себя за «милитэр». Я в частности скоро перешёл на совершенно штатское, т.к. мое военное было в невероятном состоянии и были кое-какие остатки штатского, и еще в результате пришлось купить очень дешёвый штатский костюм, благодаря настоянию Лили, не отдававшей себе отчет в материальном положении. Во 2-ом классе ездили обычно беднейшие турки и греки, садившиеся по-турецки на скамейки, снимая туфли, иногда что-нибудь поющие заунывно-восточное или играющие на турецкой флейте или бывали случаи «оркестры» из барабанов, под музыку которых сами играющие пели.

За месяц пребывания в санатории Лиля сильно поправилась, хотя для полной поправки следовало бы пробыть еще, но остаться еще на месяц было нельзя, так как бесплатно разрешалось лишь на месяц. Тогда благодаря протекции заведующей санаторией, в общем очень хорошо к нам относившейся, Лиля была устроена в качестве судомойки на кухню. Правда нужно было работать, но стол и условия оставались прежними, кроме того полагалась отдельная комнатка и небольшое жалованье.

К этому времени я ликвидировал как раз свои дела в Константинополе и получил право полечиться месяц в санатории. Это был действительно настоящий отдых наконец и для меня. Что будет дальше как-то не думалось. Все равно я так был измучен последним периодом константинопольской жизни, не имеющей перспектив. Недели через две выяснилось, что санатория в ближайшем будущем закрывается. Повар, узнав об этом, немедленно ушел и мне было предложено его заменить. Я с удовольствием взялся за это, так как в общем за это довольно хорошо платили. Вместе с Лилей мы имели отдельную комнату и готовили пищу для больных. Все шло отлично и «моим» столом публика была довольна.

Но продолжалось это недолго; через две недели санаторий закрыли. Нам еще разрешили прожить несколько дней для приискания себе помещений. С приютом тоже происходили какие-то трения. Он должен был перейти из рук Нератовой к Луковской, что мало обещало хорошего. Надо было обо всем подумать. Нанимать комнату было рискованно. Никаких перспектив в смысле устройства на службу или какой-либо работы у меня не было. В это время посольское общежитие было уже ликвидировано и вместо него сняты в разных частях города дома под общежития. Благодаря тому, что мы служили в санатории, которая ликвидировалась, нам сравнительно легко дали место в 4-ом общежитии в Стамбуле около Ая-Софии. Но удастся ли получить отдельную комнату? Надежд мало. Перед самым отъездом из санатории были получены сведения о катастрофе в Крыму, это обещало мало хорошего – новый наплыв беженцев и прекращение помощи, и вообще неизвестность.

Попытки, предпринятые мной еще летом, к выезду в Сербию, успехом не увенчались; в другое же место не было возможности ехать, т.к. приходилось бы ехать всей семьёй без денег на полную неизвестность, да и виз нельзя было достать.

К моменту переезда выяснилось, что приют Нератовой ликвидируется, а Лукомской еще не открывается, поэтому было предложено немедленно взять Женю. Юрика соглашались пока оставить на некоторое время. Вот при таких-то условиях нем пришлось переехать в общежитие. Нам отвели отдельную комнату; однако сказали, что могут вселить еще кого-нибудь. Комната была угловая, с тремя окнами в 4-ом (верхнем) этаже; голые белые стены, четыре кровати с тоненькими тюфяками и одна табуретка, вот и вся обстановка. Правда было электрические освещение, что мне во многом очень помогло потом. Через несколько дней выяснилось, что надо взять и Юрика; таким образом стали мы все вместе тут жить. Конечно, при таких условиях, нам бы уж не вселили никого другого. Нянюшка в это время все еще лежала в госпитале. Я принялся за поиски работы. В первый момент помогло то, что у нас немного оставалось от заработка в санатории и то, что выдали деньгами на детей, т.к. открытие приюта Лукомской задержалось, и детям, записанным туда, были выданы деньги на месяц. Через месяц же выяснилось, что по ликвидации Крыма никаких приютов не будет и денег больше не выдавали.

Наступало уже холодное время. Надо было отапливаться. Купил я за три лиры железную печурку, так как мангалками невозможно было отапливаться из-за частого угара. Для отвода дыма служило круглое отверстие в стене, выходящее прямо наружу. Обычно это отверстие закладывалось сначала специальной крышкой, а когда она сломалась – просто тряпками. А когда топили, то в это отверстие вставляли железную трубу от печки. Топили обычно деревянными ящиками из-под консервов, покупаемыми в соседней лавочке. Сначала таскали по вечерам с постройки, находившейся напротив старые доски. В первые дни в нашем новом обиталище мне немного посчастливилось опять достать работу с вывесками, и я решил работать и искать работу в этой области, бросив все дела комиссионного характера.

К этому времени относится одно интересное знакомство. Одна знакомая дама дала мне адрес «художника», которому якобы нужен помощник по части писания вывесок. На клочке бумажки было написано мелким бисерным круглым почерком: «князь Мурат Гирей Касаев, Стамбул, Диван Юлу отель Арнаут». Отправился я по этому адресу, но сколько я ни ходил по Диван Юлу, мне никто не мог указать этот «отель». Наконец я нашел приблизительно, где он может быть; редкие знающие что-либо об этом «отеле» указывали мне в одном направлении; пройдя известное расстояние, я узнавал, что надо идти в обратно направлении, но в этом промежутке никаких «отелей» не было; наконец, когда я почти отчаялся найти его, мне какой-то армянин указал на паршивенькую турецкую кофейню, которая и оказалась этим самым «отелем». Над кофейней в 2-х верхних этажах помещалось несколько комнат с холостыми жильцами (это, вероятно, и дало повод назвать это учреждение отелем). Действительно в одной из комнат я и нашёл адресата, он оказался кавказским князем, бывшим офицером «туземной» дивизии и каким-то инженером (по его словам). Действительно, он писал вывеску для аптеки, а мне предложил написать для колбасной: там нужно было нарисовать окорок и колбасу, а он не рискует этого сделать сам по своим «религиозным убеждениям» (он был магометанин). Вообще он любил распространяться на эту тему. Его же сожитель, казанский татарин, окончивший американский колледж в Бейруте и служивший в какой-то американской организации переводчиком, преспокойно уплетал колбасу и подсмеивался над ним. Вообще «князь» очень любил рисоваться и врал на каждом шагу, так что трудно было разобраться, где ложь, где правда. Между прочим, у него были визитные карточки с надписью «Прэнс Мурат Кассаев». В Константинополь он приехал с деньгами, но видимо их здесь прокутил и теперь пробивался вывесками.

С первой вывеской дело кончилось благополучно, но на 2-ой, он начал затягивать платёж и так и недодал мне трёх лир, потом из этой комнаты пропал. Я его еще несколько раз встречал в Константинополе, а потом он куда-то совсем исчез. Сожитель его татарин рассказывал, что он ему остался должен, и уверял меня, что князь оказался не князем, а просто жидом из Витебска.

Через несколько дней после переезда нашего в общежитие выяснилось окончательно, что Крым эвакуируется. Стали приходить пароходы и становиться на рейде в Мраморном море. Через несколько дней стояла уже целая эскадра, что-то около 80 пароходов. С нашего балкона, с крыши нашего общежития они были видны как на ладони; зрелище было грандиозное. Пока было неизвестно, что будут делать с армией и беженцами, а их было около 150 000. Взяли их под своё покровительство французы, и пока кормили, хоть и очень недостаточно. Все они сидели на пароходах, до нельзя переполненных, раз в 10 больше нормы и ждали своей участи, на берег свозили лишь раненых и больных в лазареты. В посольстве и Николаевском госпитале развернули для этой цели лазареты и двор посольства напоминал в эти дни какой-то прифронтовый участок недавнего пошлого. На дворе толпилась еще масса здоровых беженцев, как-то поудиравших с пароходов (разрешалось сходить лишь по специальным разрешениям, выданным французами, если кто-либо брал кого-нибудь на своё попечение).

Ивану Тимофеевичу после нескольких неудачных попыток наконец удалось бежать ночью с парохода. Я его встретил с Ал.Ал. и от него узнал, что Коля находится на «Херсоне» (о Коле мы уже с Новороссийска ничего не знали). Мы решили, что на следующий день я отправлюсь к нему и, если будет возможность, то и сниму его с парохода. Не говоря уже о том, что хотелось иметь родного человека рядом, казалось, что лишний мужчина будет мне в помощь.

Итак, на следующий день рано утром, забрав с собой кое-какие продукты, я отправился на азиатскую сторону в Кади-кей, чтобы оттуда на лодке подплыть к пароходам. Из ближнего пункта, из Мод, оказывается, англичане никого не пускают на лодке без специального разрешения – это с сегодняшнего дня; до этого пускали. Тут же встречаю Векманов, они озабочены снятием Корженевского с супругой, незадолго до того уехавших в Крым. Я не стал ждать в Мод и, вернувшись в Кади-кей, нанял там без всякого разрешения лодку и отправился разыскивать «Херсон». Найдя его между этим целым городом кораблей, прицепляемся к нему багром, чтобы не отнесло течение, довольно сильное в этом месте.

То, что делается на пароходе, трудно описать. Они сплошь забиты как бочонки сельдями. По палубам можно не пройти, а протолкаться. В трюмах можно только карабкаться по телам. Из иллюминаторов протягиваются руки и продают шакалам-туркам на лодках, окружающим пароходы, английское белье, фуфайки, сапоги, брюки за такой бесценок, что на это едва можно купить у того же туpкa хлеба. Кричу, чтобы мне вызвали Колю. Через некоторое время он появляется, передаю ему по верёвке посылку с продуктами и письмо, прочтя которое мы решаем, что нужно сегодня же ему слезть с парохода, т.к. завтра утром он уходит в Галиполи. С кормы спускается канат к воде, и вот по этому канату он спустился в лодку, не обращая внимание на французского часового, стоявшего у трапа. В это время какой-то человек, пристававший ко мне во время моих переговоров с Колей с тем, чтобы я его снял с парохода, соскочил на соседнюю баржу и просил меня увезти его, предлагая мне, кажется, за это револьвер и еще что-то. Своими криками он обратил на себя внимание властей, я мог влипнуть в грязную историю. Турки налегали на весла, и мы отдалились от парохода, не успев взять даже Колиных вещей, которые так и пропали на пароходе; но главное, что Коля был уже не на пароходе, и теперь было бы уже трудно доказать, что он оттуда.

Тут же я ему постарался придать более «штатский» вид при помощи привезённых мною вещей. Ехать на лодке и высаживаться в Мод или Кади-кей было рискованно – могут задержать «союзники», поэтому едем до Скутари, где в глухом уголочке берега и высаживаемся. Турки, еще не подъезжая к берегу, требуют 10 лир, мотивируя это «важностью и опасностью совершенного похищения». Сила на их стороне. В конце концов убеждаю их, что у меня в наличности с собой всего 8 лир и выговариваю себе 5 пиастров на пищу; после того, как я заплатил им 7,5 лир, они подъезжают к берегу. Узкими уличками Скутари направляемся к пароходной пристани и ширкетом едем в Стамбул.

Вот мы и дома. По обыкновению, всякий приезжающий из России, да еще в таких условиях, как Коля, конечно со вшами, от которых мы уже отвыкли. Немедленно снабдив его одеждой и бельём из имевшегося у нас, отправляемся в баню. С этих пор Коля стал жить у нас.

Через несколько дней мы легализировали его пребывание здесь; в первые же дни я пристроил его на погрузку хлеба от Земского Союза на пароходы с беженцами, где он и проработал около недели. После этого у него наступил период долгой безработицы, да и не мудрено, в это время Константинополь наполнился русскими, удиравшими с пароходов в надежде найти здесь заработок. Крымские деньги уже ничего не стоили, русские благотворительные учреждения, поддержкой которых держалось большинство прежних беженцев, должны были в ближайшее время прекратить всякую помощь из-за отсутствия средств, и вся эта масса без денег, работы и без пристанища наводнила улицы Константинополя. Как в шутку тогда говорили, «мирное завоевание русскими Константинополя». Действительно, хотя русские и составляли вряд ли более 3% общего количества населения, но на улицах их можно было видеть 50%, потому что, не имея постоянного ночлега и в поисках счастья, все это болталось по улицам. Количество русских все время увеличивалось, т.к. после ухода пароходов в Галиполи, Лемнос и другие места постоянно прибывали из лагерей, легально, а больше просто бежавшие. Французы устраивали облавы на русских, ловили, спрашивали документы, не имевших разрешения отправляли снова в лагеря, но те оттуда опять бежали. Вскоре французы, видя бесцельность этого занятия, прекратили это.

Несмотря на то, что некоторые вновь прибывшие с деньгами русские стали открывать по примеру прежних разные предприятия, в том числе рестораны, так что работы как будто бы могло и прибавиться, в частности для меня, но в гораздо большей степени увеличилось и предложение труда. Я еще держался благодаря моим старым знакомствам, но уже цены сильно посбивали, и новые предприятия прогорали с такой неимоверной быстротой, что исполнив заказ на вывеску, приходилось торопиться скорей получить деньги, а то бывало, что сразу не заплатят, а через несколько дней заказчик прогорел и скрылся; в лучшем случае его встретишь где-нибудь на базаре, продающим старые штаны; все равно с него ничего уж не получишь.

Я тратил своё время или на писанье вывесок, или, когда их не было, на поиски этой работы, для чего слонялся целые дни по Пера, заходя в разные учреждения, заговаривая с знакомыми и т.п. Иногда случайно что-нибудь находишь – следовательно два-три дня жизни обеспечено. Запасов больше 6-8 лир у нас никогда не бывало, постоянно не хватало, но кое-как выворачивались, готовили пищу дома на примусе, т.к. в то время никакой помощи почти не было. Можно было бы, правда, все-таки хотя частично доставать бесплатные обеды, но их надо было так далеко возить, что это не имело смысла, тем более что этого было все равно недостаточно, да и для детей почти неудобоваримо.

Кроме работы с вывесками я только один раз кажется имел другую – это поставил железные печки в мужском отделении школы-гимназии Нератовой, носившей почему то весьма странную «форму» – шапки в виде низких поповских камилавок с золотыми крестиками. Во время этой работы мне пришлось, кажется, единственный раз, проехаться в Константинополе на небольшом автомобиле- грузовике, да еще по узким улицам Стамбула, давя и разбрасывая лотки торговцев, т.к. иначе невозможно было бы проехать.

Я целые дни пропадал или в поисках работы, или за получкой заработанных денег. Писать вывески часто приходилось ночью. Лиля целые дни сидела дома с детьми – готовила и пр. Коля тоже пропадал в поисках работы. Часто вечером поджидали меня, сидя без денег, и вот, если я являлся с ящиком для топки, хлебом и халвой, значит удача: или заработанные деньги получил, или задаток за новый заказ; если же приходил с пустыми руками, то приходилось бежать к соседям в общежитии и просить 15-20 пиастров «до завтра». Вскоре у меня в общем установилась в этом отношении хорошая репутация, и мне всегда кто-нибудь давал, так как в отдаче я был аккуратен.

Вскоре Коля встретил С.Г.Клодта, он некоторое время прожил тоже с нами в одной комнате, а потом его втиснули в соседнюю холостую, где он и закрепился. В это же время встретил я и Даниловича. Он побывал на Северном фронте, попал по его ликвидации в Норвегию, там работал на мебельной фабрике, но вдруг решил ехать к Врангелю и приехал в Крым в момент его эвакуации, так что даже на берег не слез. Теперь тоже болтался без денег и работы, жил в общежитии в Буюк-Дере, там, где прежде была санатория. Но там, конечно, заработать абсолютно было негде; ездить же в Константинополь на пароходе было не на что. И вот мы ему предложили поселиться у нас в одной с нами комнате; я рассчитывал совместно с ним (как очень хорошо рисующим) расширишь свое «дело», за что мы и принялись и не без успеха, через некоторое время.

В это время американцы начали разворачивать свою помощь русским беженцам и одним из первых их предприятий было открытие приюта для детей. Хотя мы кое-как сводили концы с концами, но ясно было, что все это случайно, и какая-нибудь заминка и мы сядем на мель, так что нам нечем будет кормить детей; и вот скрепя сердце мы решили отдать детей в приют, надеясь, что так мы сможем при удаче что-нибудь даже прикопить и в первый же удобный момент выехать куда-нибудь в лучшие места. Казалось, что детям в приюте будет лучше, тем более, что комната наша от постоянной вaрки и стирки, скопления людей стала страшно сырая. Температура в комнате держалась такая же как на улице, только два раза в день, когда топилась печка температура на полчаса каждый раз повышалась.

Кажется, в начале декабря мы их отдали в приют. Приют помещался в специально снятом для этого доме, недалеко от султанского дворца над Босфором. Ко всему, касающемуся приюта, я вернусь ниже. Действительно в скором времени у меня наступила заминка в работе, и мы сами еле выкручивались. Коля, все время сидевший без работы, тоже конечно ничем не мог помочь. Правда, в это время ему подвернулась «работа». Иван Тимофеевич купил себе лодку; деньги ему почему-то давали, и он их откуда-то получал, отчасти по своему бывшему положению, отчасти благодаря Ал.Ал., но он их все безрезультатно всегда спускал в какое-нибудь «свое» предприятие. Лодка относилась к очередном предприятию. Лодка была куплена, чтобы ловить рыбу. По каким-то математическим paсчетам было высчитано, что это предприятие сделает их богачами. Он снял помещение, совершенно рустую комнату, у какого-то турка в Иени-Кее на Босфоре, где главным образом ловилась рыба. Взял себе компаньонов – Колю, одного из своих бывших адъютантов и какого-то пленного красноармейца, случайно попавшегося ему на глаза во дворе посольства. Доходы должны были делиться поровну по погашении затраченного капитала.

Первой задачей было перевезти лодку от Галатского моста в Иени-Кей. Все они собрались с пожитками, но когда сели уже в лодку, чтобы плыть, то обнаружилось непредвиденное обстоятельство – что никто не умеет грести. Однако общими усилиями принялись, но так как грести надо было против течения, а течение в Босфоре сильное, то их стало уносить в Мраморное море, откуда их привели на буксире рыбаки. Так они в этот день и не уехали. Наконец, уже через несколько дней, заплатив кому-то и к чему-то прицепившись, они добрались до Иени-Кея.

В первые же дни обнаружилось новое непредвиденное обстоятельство: рыба «почему-то не ловилась» у них, в то время как у соседей рыбаков ловилась, так они и не могли постигнуть этого секрета, хотя впоследствии все же ловили, но значительно меньше профессионалов. Высиживали вполне добросовестно на воде целый день, но конечно их улов давал им возможность лишь самим питаться этой рыбой, да и то И.Т. покупал все остальное необходимое, кроме рыбы на свои деньги, так как у остальных не было ни гроша. Через некоторое время они, продолжая понемногу удить, стали покупать рыбу и коптить ее, и затем продавать в Константинополе копченую. В качестве продавца приезжал Коля раз или два в неделю. Но рыба продавалась тоже очень плохо. Почти не получалось прибыли и в большинстве случаев эта копченая рыба оставалась у нас. И.Т. сообщалось, что рыба «испортилась», что часто так и бывало, так как от долгого таскания и стояния в тепле и сырости она портилась. У нас же отбиралось более съедобное, а остальное выбрасывалось.

Через некоторое время Коля бросил их и вернулся опять к нам. Остальные же еще некоторое время продолжали ловлю и копчение, потом занялись перевозом, а потом «компаньоны» обворовали И.Т. и он их прогнал. Лодку продал и открыл в Иени-Кей кофейню. Правда убытка она ему кажется не принесла, но не заработал он на ней ничего. Весной я бывал у него в кофейне – малюсенькой комнатке, в которой он и жил с каким-то черкесом, его помощником, и «очередной» девицей-продавщицей, которые все у него менялись довольно быстро – то обворуют, то окажется, что у барышни ожидается прибавление семейства. Обворовывали его все. И, кажется, только осенью 1921 года он бросил эти предприятия и поступил на службу в английскую полицию переводчиком.

Ал.Ал. служила все время в американском госпитале. К январю Данилович переселился в комнату к нам; у нас немного дела стали улучшаться. Мы немного друг друга дополняли в смысле приискания и выполнения работы. Кроме того, в это время я случайно достал хорошего клиента. Вешали мы как-то с Колей вывеску на «рю де Банге», ко мне подошел грек и пригласил меня зайти к нему за работой. Я отправился. Сначала он мне поручил раскрасить увеличенные фотографии Венезилоса, Ллойд Джорджа и др., потом написать кое-какие вывески, нарисовать портрет его мамаши, наконец снять копии с портретов некоторых старых профессоров Роберт колледжа, находившегося в Бебеке на Босфоре, бывшим воспитанником которого был Дросос, мой клиент. Поддержало это дело меня довольно долго – с перерывами, но работал я у него чуть ли не до Пасхи, после этого колледж поручил нам «реставрировать» одну картину и написать портрет умершего профессора, что и было исполнено Даниловичем, но в это время в колледже нашелся какой-то грек художник, бывший его воспитанник и, желая видимо занять наше место, выбил нас оттуда своими происками, что конечно ему не трудно было сделать, так как администрация мало понимала в этом деле, а придраться было к чему. Особенно занятна была реставрация, носившая полукомический характер, но сошедшая благополучно.

В январе я получил урок с двумя мальчиками по репетированию их по курсу гимназии, хорошо оплачиваемый. Вскоре мы встретили случайно на улице Соломо, через которого Лиля получила урок немецкого языка, тоже хорошо оплачиваемый, и таким образом наши дела улучшились, хотелось верить, что так будет и вперед. Дошло до того, что мы с Даниловичем решили открыть «собственное ателье» на Пера, отпечатали карточки для рекламы, сняли комнату в одном из переулков на Пера, в котором и поселился Данилович с двумя своими приятелями по Северному фронту – полковником Яковлевым и Болдыревым, которые влачили последнее время жалкое существование в общежитии в Буюк-Дере, питаясь сырыми крабами и т.п. и Данилович их же поддерживал. Вытащив их в город, можно было рассчитывать их куда-нибудь пристроить, тем белее, что Яковлев владел прекрасно языками, в том числе и английским, но надежды эти не оправдались, и практически они лишь проедали то, что зарабатывал Данилович. Надежды на ателье тоже впоследствии не оправдались, т.к. никто к нам не шел, а все равно приходилось рыскать, искать работы, а для жилья комната не особенно удобная, кроме стола и кувшина в ней ничего не было; спали они на полу, а в виде сиденья были ящики.

Итак, в январе наши дела обстояли сравнительно благополучно. К детям в приют мы ездили каждое воскресенье и на неделе; но условия оказались там значительно хуже, чем у Нератовой. Практиковалась какая-то американская система сквозняков, и вообще атмосфера была более казенная. Юрик постоянно болел и на детей в моральном отношении приют влиял плохо. Решено было взять их домой. Нянюшка в это время выписалась из госпиталя; ей дали место в общежитии в Галате. Мне нужно было все равно поддерживать ее деньгами на пищу, и вот мы решили, что возьмем детей. Нянюшка будет приходить к нам на день помогать и питаться, а на ночь будет уходить к себе. С большими трудностями сначала взяли Юрика – американцы не хотели отдавать. Но Юрик и дома у нас все продолжал болеть. В это время заболела Лиля, ей пришлось лечь на несколько дней в больницу для операции. Юрик в это время был болен воспалением легких, но ему как будто становилось лучше. Но в тот день, когда вернулась из больницы Лиля, ему вдруг стало резко хуже. Лечивший его доктор из нашего общежития ничего нам не говорил о серьезности положения; бросились искать доктора Бурду; он приехал и сказал, что положение плохо, но не безнадежно. Но Юрику становилось все хуже и через несколько дней он умер у нас на руках. Убитая горем Лиля оставалась дома с нянюшкой, ее приходил утешать Данилович, только что переехавший в «ателье» на Пера; я же с Колей принялись за все необходимые хлопоты. В смысле похорон помогал частично Красный Крест, но все приходилось делать самому, даже забивать досками гроб. После отпевания в церкви при Николаевском госпитале снесли и похоронили мы его на греческом кладбище в Шишли. Вернувшись домой обе – Лиля и нянюшка слегли в припадке малярии.

На следующий же день после похорон я отправился к американцам, чтобы взять Женю домой, но здесь нас ждал новый удар: оказывается в приюте эпидемия кори и Женя больна корью. Под свежим впечатлением потери одного ребенка пришлось пережить мучительные дни страха за здоровье Жени, но вот она поправилась, и мы взяли ее домой. Приют и на ней оставил свое влияние, первое время она была страшно молчалива и смирна, что страшно беспокоило Лилю, впрочем, скоро это прошло; но кроме того она приехала оттуда с лишаем на голове и с этим мы мучились чуть ли не целый год, пока наконец это у нее прошло.

За время всех этих болезней мы истратили много денег, кроме того я все это время не работал. Поддержало то, что прислал из Лондона Н.Т. десять фунтов, и все же еще пришлось занять у Соломо. После всех этих событий у нас ничего не было в кармане. С работой опять становилось хуже. Мой урок кончился, у Лили еще некоторое время продолжался, но вскоре тоже кончился. Подработали мы с Даниловичем на росписи одного ресторана. Расписали что называется на славу, но заработали, принимая во внимание затраченное время – ерунду. Работы с вывесками становилось меньше, т.к. все попрогорали и новых предприятий уж не открывали, и еще в такой работе был большой риск в том отношении, что заказчик обычно старался не заплатить всеми силами; если он был ресторатор, он предлагал вам отобедать у него и т.п. Через некоторое время, прогорев, он исчезал с горизонта и получить не было никакой возможности. Кроме того, цены были страшно посбиты.

Некоторое оживление вызвало в моей области (в смысле писания вывесок) – это открытие лото-томбола русскими; в течение месяца их развелось по статистическим данным около 400, около которых кормилось до 2.000 русских беженцев. Успех этого предприятия объясняется тем, что дело было (в противуположность прочим) беспроигрышное. В большинстве случаев 1, 2 или 3 русских входили в соглашение с каким-нибудь владельцем ресторанчика или кофейни о том, что в его помещении будет происходить игра в лото, за что известный процент с выручки будет отчисляться в пользу владельца помещения. При таких условиях для обоих договаривающихся сторон самым невыгодным могло быть лишь, если ни одной партии за вечер не будет сыграно, в таком случае никто ничего не получал. Само же оборудование на скромных началах обходилось 10-20 лир, что конечно в несколько дней окупалось. Конечно были и шикарные лото, но их было немного.

Турки и греки валом повалили на новое увеселение; привлекало еще то, что в таких лото продажей карточек занимались русские дамы и барышни, подбирались, конечно, поинтереснее. Для константинопольской публики, не привыкшей видеть женщину даже просто в ресторане в качестве посетительницы (женщины в Константинополе, вероятно, вследствие влияния Ислама даже на улице показываются весьма мало, что впрочем не мешает невероятнейшему развитию проституции), это было большой приманкой. Турки в Стамбуле и греки на Пера заполняли «лотошки» и оставляли там свои деньги, несмотря на свою скупость в другое время. Это произвело такой переворот в Константинополе (повсюду висели вывески «Лото-Томбола), что турецкие женщины подали петицию в магистрат и английскому командованию, в которой указывали, что благодаря «лото» разрушен семейный очаг. Мужья им изменяют, не возвращаются домой, протрачивают свое состояние и пр. Власти вняли мольбам и в один чудный весенний день (кажется, в апреле) все «лотошки» были закрыты, и вся масса кормившихся около них русских была выброшена на улицу. Были попытки воскресить «лотошки» под разными соусами, в виде «скачек» и т.п., но это большого успеха уже не имело. Таким образом и я немного подкармливался на вывесках для лотошек, но мало. Кроме того у Дрососа работа приходила к концу. Случайно сделал как-то проект переносной церкви для русской гимназии, который по недостатку средств так и не был осуществлен. Приходилось подумывать о новых путях заработка.

Немного поддержали в это время американцы: начали выдавать обеды – сначала всем, а потом определенным категориям: женщинам, детям, инвалидам. Мы, хотя и не все, но получали эти обеды, т.к. столовая была недалеко от нас и это служило подспорьем.

Положение беженцев начало в это время обрисовываться ясно. Из общей каши первого после Крымского периода начали обрисовываться некоторые определенные «категории», «профессии» и т.п., на чем я и хочу подробно остановиться. В первое время по эвакуации Крыма Константинополь наполнился массой беженцев. Кое-кто, у кого были деньги, уехали сразу из Константинополя – наиболее благоразумные, другие с деньгами стали открывать разные предприятия – преимущественно рестораны, но они все быстро прогорали, и предприниматели, спустивши имевшиеся деньги, присоединялись к общей массе неимущих. Очень небольшая часть пристроилась на места при разных благотворительных русских и иностранных учреждениях или еще где-нибудь. Остальная же масса была предоставлена самой себе – своим трудом добывать себе средства к существованию. Пытались, кажется, все заниматься комиссионерством, но почти ни у кого ничего не выходило, главная масса торговала. Был даже «профессиональный союз торговцев в разнос», наиболее сплоченный и обширный, как его называли «союз торговцев барахлом». Благодаря союзу они могли покупать оптом попорченный или подмоченный товар очень дешево и затем в разнос с лотков продавать дешевле, чем в магазинах. Они заполняли все базары, Перу, Галатскую лестницу и мост. У них можно было купить очень дешево испорченные консервы, гнилые чулки, пуговицы и пр. дребедень. Были специалисты по продаже подержанных вещей. Был еще «союз» «пончистов», т.е. торговцев пончиками. Эти сплошь заполняли Пера. Кто покупал эти пончики, трудно сказать, были они очень невкусные, из простого теста и лишь сверху посылались сахаром. Как первые, так и вторые были наиболее ободранные, имели наиболее жалкий вид – особенно «пончисты». Эти категории обычно не имели определенного местожительства, как и многие другие. Когда им задавали вопрос о их адресе они беспомощно старались придумать что-нибудь.

Помню, меня как-то встретил один мой знакомый и спросил по обыкновению, не знаю ли я для него какой-либо работы. (Я с ним как-то работал на какой-то побелке). Я сказал, что иногда имею работы, которые требуют помощника, но как ему сообщить? Он не сразу ответил, но потом оживился и сказал: «Видите ли я теперь «постоянно» ночую на шкафу в хлебопекарне при Николаевском госпитале. Вы оставьте на шкафу записку, я приду вечером и найду». Вот второй случай: в каком-то американском благотворительном учреждении добиваются у просителя его адреса, но он говорит, что такового не имеет. Но где же вы живете? – задает вопрос американка. Вчера, например, хорошо ночевал в турецкой полиции, а позавчера хуже – у одного грека в пивной на полу. Первое время после Крымской эвакуации многие ночевали в турецких банях, но это стоило сравнительно дорого; зато за эти же деньги можно было хоть целую ночь мыться, но из-за дороговизны этот способ скоро отпал.

Немного лучше по наружному виду выглядели «газетчики», торговцы русскими деньгами. На середине Галатской лестницы стояли в две шеренги подряд эти торговцы – так называемая русская биржа. Врангелевские и деникинские деньги не котировавшиеся больше на официальной бирже, можно было купить и продать здесь. Все торгующие что есть силы кричали о своем товаре, махая в воздухе пачками с «миллионами рублей». Кричали по крайней мере на четырех языках одно и то же: на русском, французском, турецком, греческом. Гам стоял на этом месте не меньше, чем на самом людном базаре в центре Стамбула.

Были еще «лотерейщики». Эти подвизались главным образом на площади Таксим. Обычно у каждого из них был круглый столик с вертящейся стрелкой посередине, а по краям были расставлены коробки с папиросами и пр. ерундой за «юс пара» (2,5 пиастра); надо было пустить стрелку в движение и где она остановится, то играющий и получает. Но обычно стрелка «почему-то» всегда останавливалась между предметами. Откровенно скажу, я ни разу не видал, что кто-нибудь у них что-нибудь выиграл, хотя всегда около них толпился народ. Были и более сложные способы лотереи.

Это были наиболее крупные профессии, остальные изощрялись в оригинальности изобретения способов добывания средств существования. Были даже два случая «телескопов». На площади ставился телескоп и показывали солнце или луну. Сначала турки повалили, но скоро почему-то совершенно прекратился интерес к этому делу и пришлось его ликвидировать. Были, например, «тараканьи бега», учреждение очень хорошо работавшее. Тотализатор, с той лишь разницей, что вместо лошадей были тараканы и все это происходило в зале. Был, например, кабинет «черной магии», тоже хорошо работавший, с гробом, в котором, как говорят, лежал живой полковник генерального штаба, получая за эту «работу» 75 центов в день.

Лучше всего зарабатывали артисты и музыканты (пианисты и скрипачи), поустроившиеся по ресторанам и вытеснившие оттуда местную публику. Оркестровые музыканты работали, уже было несколько оркестров, но им приходилось работать в лучшем случае в цирках, а чаще просто в публичных домах или в виде уличных музыкантов. Театров в Константинополе, за исключением небольшого чисто турецкого не было, были лишь кабаре. Затем кое-как подрабатывали «художники». Остальные неустроившиеся куда-либо если и зарабатывали, то безусловно недостаточно для собственного пропитание.

Женщины подавали в ресторанах. Здесь можно было заработать кое-как, но многие не выдерживали этого скользкого пути и пускались по наклонной плоскости. Как-то сразу после крымской эвакуации болтался я среди толпы на дворе русского посольства. На стене внутри двора были наклеены разные объявления о розыске родных, предложения, рекламы и т.п., и вот подходит молоденькая дамочка, прилепляет небольшой клочок бумажки. Когда она отошла я подошел и прочел: «жена офицера 18 лет ищет подходящих занятий» и больше ничего. Впоследствии судьба столкнула меня еще несколько раз с этой «женой офицера» – она где-то подавала по ресторанам, была слегка подкрашена, муж пропал без вести; потом она исчезла с моего горизонта. Другие женщины шили на благотворительные учреждения, но это было абсолютно недостаточно, кое-кто чинил сапоги.

Весной начали при помощи американских субсидии арендовать землю и занялись огородничеством – это были преимущественно казаки. Некоторые счастливцы устраивались матросами на пароходы и уезжали. Кое-кто понемногу получали визы и уезжали, американцы начали давать деньги на дорогу и этим очень облегчали отъезд, но из лагерей все прибывали новые и новые партии. Для инвалидов были устроены инвалидные дома, и они были обеспечены лучше других, но несмотря на все это и среди них бывали все-таки пьяненькие. Раз мне пришлось наблюдать такую картину: в ресторан явилось два инвалида. На двоих у них была всего одна нога. Напившись они начали скандалить. Что с ними делать? – «вывести», не говоря уж о неловкости подобного поступка по отношению к таким инвалидам, даже и физически было невозможно. Кончилось тем, что их как-то уговорили, наняли извозчика и «вынесли» на извозчике.

Попадались и полусумасшедшие. Помню как-то, когда мы с Даниловичем расписывали ресторан, вошла в помещение грязная старуха в каких-то тряпках, завернутая в американское одеяло, с собакой на руках. По разговору видно было, что когда-то она была интеллигентный человек; она стала нести что-то несвязное о «мерзавцах», взявших с нее за стакан чаю 5 пиастров. Я часто встречал потом эту старуху, всегда неизменно с собакой на руках.

Часто встречал в трамвае по вечерам не то ли пьяного, не то ли ненормального субъекта, который входя в трамвай, вступал в очень милое препирательство с кондуктором и уверял, что у него нет денег; он рассказывал на весь вагон, что он певец с Волги, всегда находился в трамвае кто-нибудь из русских, кто платил за него «юс пара» как за «милитер», и певец ехал с Пера в Стамбул. Как-то этот певец даже долго пел поздно вечером на безлюдной улице перед нашим общежитием, за что получил несколько медяшек от нашей голытьбы.

Опишу некоторых типов, живших в нашем общежитии. Наше общежитие было для семейных и для холостых. Это было трехэтажное здание. Всего в общежитии было 13 комнат. Целую комнату одной семьей занимали лишь мы, в первом этаже одна многосемейная черкесская семья, да во 2-ом этаже многочисленная семья полковника Григорьева и полковника Толмачева; сам комендант общежития с супругой занимали отдельную комнату. В остальных комнатах жило не менее двух семейств, а в некоторых и 6-7 семейств. Все они были отгорожены друг от друга одеялами, простынями и т.п., так что такие комнаты представляли собой какой-то лабиринт и сплошь были перетянуты веревками. «Холостых» комнат было три: одна в первом этаже, жителей ее я мало знал, и две в нашем третьем этаже, одна генеральская, где правда жило всего два генерала, один бывший Сахалинский генерал-губернатор, другого же не помню; были они люди смирные, на что существовали – не знаю. Жило там два полковника казака, те были с монетой, т.к. довольно хорошо зарабатывали плотничьими работами, но потом их выселили под предлогом того, что они разводили вшей, а на самом деле потому, что имея деньги, могли и нанять квартиру. Жил в той же комнате некий Козлов – казак, человек оригинальный, оккультист, весельчак, игравший на нескольких музыкальных инструментах, певший, чем и добывал себе средства к существованию; было ему уже за 40, но на вид не более 33-34. Был он одно время водолазом; служил где-то матросом, говорят все же, что он нюхал кокаин и благодаря этому казался таким бодрым.

И наконец была одна комната – самая большая, в которой жило 24 человека «холостых». Этих я знал лучше других, так как постоянно сталкивался с ними. Было среди них два барона и один князь; впрочем, из них лишь один барон настоящий – Клодт. Другой «барон» Вреден и князь Чарторыйский пользовались титулами, видимо, из каких-либо практических соображений, так как надо сказать, что в русских благотворительных учреждениях к титулованным относились лучше. «Барон» Вреден был замечателен тем, что был неимоверно грязен. Он принципиально не мылся. Спал долго и, просыпаясь, щелкал на себе вшей. Чем занимался он сначала, не знаю, но одно время организовал какое-то «артистическое» кабаре или что-то вроде этого. Князь Чарторыйский был на самом деле вольноопределяющимся Прокоповичем; сам он этого не скрывал (в противоположность барону Вреден) и говорил, что у него бабушка была княгиня Чарторыйская, но называли его все князем. Вид у него был аристократический. Тонкие черты лица, тонкие длинные пальцы, легкая бледность; говорил он картавя и сюсюкая, довольно хорошо рисовал, чем отчасти и подрабатывал, но больше лежал на своей постели и предпочитал подачки, пользуясь княжеским титулом. О любви имел извращенные понятия, по крайней мере по его словам. Костюм у него был вылинявший лиловый, штатский, белая кубанка и длинная до пят солдатская шинель без хлястика.

Из лиц, имевших деньги, было там лишь двое. Первый – уже немолодой бывший одесский мировой судья, торговавший газетами и книгами, все свои помыслы направляя на семью, оставшуюся в Одессе, куда он посылал деньги и старался выписать семью. Второй – ученый лесовод Майер, человек умный и хитры, сначала занимавшийся разными комиссиями, никогда не показывавший, что у него есть деньги. Ходил он в штатском, как редкое исключение, хотя в весьма потертом виде. Весной он занялся выгодным делом: он доставал сербские визы за плату, получая на этом деле громадные проценты. Заработав на этом деле, он хорошо оделся и сам уехал в Сербию.

Остальная публика была вся всегда без гроша. Был некий господин фамилии не помню. Звали его все балериной, так как он интересовался когда-то и знал балет. Был екатеринославским домовладельцем, ничем не занимался прежде и ни к какому труду не был способен. Было ему уже за 40 лет, но был он большой «гурман» и в свое время видимо был полный. Теперь он был тощий и кожа на нем висела какими-то складками. Целый день он проводил в поиске еды. К 9 часам утра он бежал к св. Пульхерии; там давали бесплатные завтраки; по какому праву он получал их уже не знаю; надо было придти к 9, чтобы к 11 получить завтрак; оттуда он бежал в Харбие в столовую Красного Креста, там бесплатно обедал, а оттуда к 4 часам шел в Маяк, так как там в это время раздавали остатки от обеда и хлеба сколько угодно; часам к 6-ти он возвращался домой. Утром и вечером он предлагал своим сожителям принести им кипяток, сбегать в лавочку и за это выговаривал себе часть покупаемого. Потом, когда стали давать обеды американцы, он вызывался их приносить, за что легально и нелегально оставлял в свою пользу лишнюю порцию. Вещей у него не было, за исключением большого чемодана с всевозможными наборами инструментов для еды; тут были особые ножички для вскрывания консервов, особые штопора, вилочки, ножи, складные тарелки и пр. Когда он вечером садился на свою кровать, чтобы поужинать, он вынимал салфетку, тарелку, нож, вилку и священнодействовал, в то время как другие ели из банок из-под консервов одной немытой ложкой на несколько человек и пр. Относительно любви у него тоже были своеобразные понятия, хотя и другие, чем у князя. Он себя выставлял, как пример: мне 43 года, а вот я никогда ни влечения, ни потребности в женщинах не чувствовал – и дальше пояснял, чем это объясняется.

Был еще поручик или капитан Телишев. Ему еще во время германской воины выбили глаз, разбили череп; был он кажется с высшим образованием, но теперь совсем опустился. Если у него заводились деньги, он их сейчас же пропивал, если у него не было «заработка», он загонял с себя последнее и пропивал. В пьяном виде он становился буйным и неоднократно пытался кого-нибудь из своих соседей резать. Был еще некий Шустов, бывший студент, безобидное существо, принципиально не желавший работать. Чем он был жив, не знаю, вероятно тем, что почти не двигался. Днем лежал на животе, а ночью на спине, или наоборот, в другом положении я его почти не видел. Были и другие менее заметные. Все они кое-как существовали. Кроме этих постоянных жителей были и временные, иногда ночевавшие в прачешной на полу, помещавшейся в нашем этаже, обыкновенно там ночевало человека два. Постепенно они вписывались в число обитателей общежития. Когда началось тепло, то на балкон – крышу нашего этажа – стали выезжать жильцы 12-ой комнаты и располагались там на солнышке в дезабилье, и иногда устраивали там и холодные души.

Из жильцов других этажей постоянных занятий не имел кажется никто, за исключением сестры милосердия, имевшей какое-то постоянное отношение к русскому Красному Кресту, врача общежития, да «самого» коменданта, проявлявшего иногда свою власть грозными приказами или угрожавшего выселением кому-либо, но на практике осуществить выселение было не так-то просто, т.к. не желавшего выехать было очень трудно выселить своими средствами, прибегать же к посторонним было хлопотливо, да и не желательно.

Иногда получались «подарки» от американцев; распределялось это через коменданта, при чем конечно «за труды» у него кое-что оставалось. Впрочем, кажется в мае общежитие было сделано платным, роль коменданта тогда свелась к сбору денег с жильцов, что было тоже очень нелегко, не плативших было много, а как с них получишь или как их выселишь?

Итак, в марте месяце передо мной стал вопрос об изыскании новых путей заработка. Между делом мною было исполнено несколько акварелей с видами Стамбула. Первый удачный опыт сделал Клодт, продав один мой этюд; окрыленный надеждой я сделал некоторый запас таковых и попытался продавать среди американцев, являясь для этой цели в какой-нибудь дом, населенный преимущественно американскими служащими в каком-либо американском учреждении. Жили они обычно целыми домами-общежитиями. Дело пошло, стали покупать в среднем по две лиры за штуку, а при удаче можно было продать 8-9 штук в день. Конечно нужно было иметь известный запас. Больше 6 штук в день сделать было нельзя, при том надо было принимать во внимание, что известный процент почему-либо не покупался. Лучше всего было, когда каким-нибудь американкам нравился какой-либо этюд и они заказывали его в нескольких экземплярах. У меня был один этюд мечети Султан Ахмед при лунном свете. Этюд имел большой успех и в разных учреждениях мне его заказывали по несколько раз, так что в общем я с небольшими изменениями сделал 24 штуки повторения. Конечно, такая работа сводилась к чисто механической и саморазвитию и успехам в этой области не способствовала, но вообще зарабатывать таким путем было очень приятно. Известная часть дня преимущественно утро, а отчасти и вечер я бродил по Стамбулу один или с кем-нибудь. Отыскивал интересные места – зарисовывал их, а когда скапливалось нужное количество шел продавать. Впоследствии Лиля взяла на себя продажу, а мне оставалось лишь исполнение. Пытались расширить клиентуру, но это удалось лишь за счет англичан и очень немного за счет французов. Но во всяком случае ясно было, что источник этот ограниченный, что рано или поздно он начнет иссякать, т.к. после известного промежутка приходилось обходить круг покупателей сначала и покупали уже хуже, а новых разыскивать было все труднее и труднее. Но зато Стамбул изучил я за это время прекрасно. Я исходил его от Айя-Софии до Эди-Кулэ и Эйюба. Действительно это город-кладбище, город прошлого. Художнику и археологу всегда найдется там дело. Ездил я и по Босфору, и в Скутари. Из других работ я за это время почти ничего не имел. Случайно сделал проект походной церкви для русской гимназии, написал образ Плащаницы к Пасхе для церкви в нашем общежитии, несколько случайных вывесок и наконец вздумал написать портрет Кемаля Паши, принимая во внимание тот успех, которым он пользуется, портрет легко будет продать. В каждой лавочке висели и на каждом углу продавались дешевенькие бумажные портреты Кемаля. Мой должен был быть большим, масляными красками. Когда он был готов, турки были в восторге: «чох гюзель» неслось со всех сторон, но этим дело и ограничилось, покупать никто не хотел. Так я его к не мог продать, и когда уехал из Константинополя оставил его Коле, а тот поручил его Телешеву, который и пропил его наконец где-то.

Коля получил в это время работу в «Банко ди Рома» в качестве рассыльного банковских бюллетеней, а затем в страже при тюрьме в консульстве. Данилович и К° влачили жалкое существование, курили «бычки» и изредка «обедали». Надо было их вытащить в более дешевое помещение. Я нашел для них комнату в Стамбуле около нас за 10 лир, и они ночью, недоплатив старой хозяйке перебрались в Стамбул. Через месяц они переехали на чердак за 5 лир в месяц (какое-то подобие маленькой комнатки под крышей). Как первая, так и вторая комнаты находились в каком-то лабиринте в старых деревянных турецких домов. В июне месяце они получили норвежские визы и сначала «полковник», а потом и Данилович с Болдыревым уехали в Италию на пароходе. Дальнейшая судьба их мне точно не известна.

Наше положение в данное время было лучше, чем когда-либо в Константинополе, оставалось даже немного и хоть очень медленно, но начинало скапливаться некоторое количество лир; ясно было, что долго такое «благополучие» продолжаться не может, т.е. иссякнут покупатели. Следовательно, нужно было ловить момент и выезжать, но куда? Нигде не было никого, кто бы мог прислать низу. Решено было сначала купить визу в Сербию, но так как на это нужны были деньги, которых не было, то обратились за помощью опять к Н.Т. в Лондон. Он прислал 10 фунтов. Но потом решили, что ехать в Сербию не стоит, а надо ехать куда-либо в более культурные места, чтобы окончить мне мое образование. Лучше всего казалось в Германию или в Чехословакию, но так как виз таких нельзя было достать, то мне посоветовали взять или эстонскую, или литовскую визу, которые дают каждому, по ним получить транзиты и затем застрять, где мне хочется. Так я и решил сделать. Узнал адрес «эстонского посольства» – рю Минарет, пивная Новотный. Адрес немного странный; я попытался переспросить: что же это в том же доме, где пивная? – «Нет, в самой пивной, – последовал ответ, – да там вам покажут». Отправился. «Рю Минарет» оказалась маленьким переулочком сзади русского консульства, недалеко от верхней станции фуникулёра. Пивная Новотный помещалась в маленьком трехэтажном старом деревянном домике константинопольского типа. У входа в пивную с левой стороны висело пол-листа писчей бумаги с написанными от руки часами приема в трех посольствах: эстонском, литовском и белорусском. Два последних официально назывались консульствами, эстонское кажется комитетом эстонских граждан, но все обладали правами консульств.

Войдя в пивную – темную и грязную, я сначала остановился в недоумении: где же посольства? Ко мне подошел засаленный половой и осведомился о моем желании, затем он ткнул пальцем в маленькую дверку. Войдя, я увидел перед собой маленькую комнатку не более двух кв. сажен. В комнате было три маленьких простых (кухонного типа) столика и 4 или 5 простых стульев. За каждым столиком сидело по послу, перед каждым из них лежало по портфелю, стояла чернильница, лежала ручка и печатка для виз (подушка для печаток была общая). На стенах висело несколько объявлений на русском языке. Больше ничего в комнате не было. Между собой «послы» говорили по-русски, также и с публикой; шовинизма не было и в помине. (В грузинском посольстве, как мне рассказывали, с публикой говорили по-французски, a между собой по-русски, т.к. вероятно грузинским владели неважно). Из этих трех послов один только эстонский был одет в штатское и имел «европейский» вид, два других были в «русских» костюмах. Литовский был одет главным образом в вещи, выданные в Красном Кресте, а белорусский в вещи, выданные в «Маяке». Все они держали связь с «русским посольством», точнее с некоторыми лицами из паспортного отдела для обделывания некоторых дел. Как в русском посольстве, так и в трех посольствах висело объявление, относящееся как раз к этому периоду, что за полтинник, т.е. за 50 пиастров, каждый может получить без хлопот через означенные посольства любые транзиты. Но из этой лавочки ничего не вышло, так как они смогли получать лишь такие, какие каждый мог и сам даром получить, а более сложные за полтинник получить нельзя было, так что эту лавочку скоро прикрыли. Итак, я направился к эстонскому послу (над каждым висела надпись на русском языке, какой посол). Изложив вкратце суть дела, я получил от него ответ, что это можно сделать, и что многие русские так и делают, но он лишь извиняется, что не может мне поставить визы сейчас, так как он забыл не то ли печать, не то ли ключ от портфеля, точно не помню, и просит придти в следующий раз. На следующий день я пришел, и действительно он предложил мне сейчас же поставить визу, но объявил, что они за это дело берут по 5 лир за паспорт. Я сейчас же заплатил ему 10 лир, так как было два паспорта, наш общий и нянюшкин. Впрочем, если бы я с ним поторговался, то он вероятно уступил, но я был так рад, что наконец есть «виза» (какая безразлично), что даже как-то об этом не подумал.

Транзитные визы были получены в течение недели с небольшим. Этим делом занялась Лиля. Главные опасения были за сербскую визу, т.к. даже транзита сербы обычно не давали, потому что многие, получив транзит через Сербию, застревали там, считая Сербию почему-то землей обетованной. Но Лиле посчастливилось. Секретари (берущие крупные взятки за визы) говорили на все просьбы обычно «надо запросить, а ответ через три недели». Лиля же, поймав в коридоре самого консула, обратилась к нему на французском языке, уверяя его, что мы не останемся в Сербии. Консул сразу же дал ей визу. Получить остальные транзиты уже не составляло труда. Таким образом наши паспорта были сплошь покрыты визами: чешская, венгерская, сербская, болгарская, греческая и выездной интералье из Константинополя. И это было еще не все – немецкую полагалось получать уже в Чехии, но это было нам на руку, так как мы благодаря этому имели возможность застрять по крайней мере на некоторое время в Чехии.

Параллельно с визами пришлось хлопотать и о получении денег от американцев на дорогу. Американцы с весны начали давать всем отъезжающим, если имелась конечная виза и письмо или какое-либо иное удостоверение, что на новом месте вы будете тем или иным способом обеспечены. Со всем этим у нас дело обстояло плохо, т.к. в Эстонию конечно никаких приглашений у нас и не могло быть. Решили, что мотивом будем выставлять: поездка в Германию для окончания моего образования. Документы, оправдывающие это, были с большой натяжкой – прошлогоднее письмо от Петра Николаевича из Берлина, где он писал, что русским студентам оказываемся какая-то небольшая помощь в Германии и письмо от Н.Т. из Лондона, в котором он выражает свое мнение, что нам безусловно лучше будет в Германии. Познакомили меня с русской дамой, м-м Гардер, служившей в американском Красном Кресте и от которой, говорят, фактически зависела выдача денег. Я переговорил с ней откровенно, она говорит, что получить возможно, чтобы я пришел в назначенное время, подал прошение и пр. Наконец за два дня до назначенного дня отъезда, когда уже были готовы все визы, я явился в американский Красный Крест за получением официального ответа, вполне спокойный, что деньги получу. (Деньги выдавались обычно на вокзале за полчаса до отхода поезда). Меня отправили к директору с какой-то переводчицей, не знаю, что та ему переводила, но директор отказал (Гардер, видимо, сама увильнула от этого дела) и ни на какие доводы не соглашался; главным мотивом отказа, который мне перевели, было, что невозможно допустить, чтобы я учился, а моя жена зарабатывала.

Что было мне делать? Я сначала думал отложить отъезд, но Лиля стала настаивать на том, что все равно нужно ехать немедленно, иначе никогда не уедем. Положение создавалось такое: до сербской границы нас довезут даром в товарных вагонах, отправляемых по субботам русским посольством. На дальнейший путь у нас хватило бы денег, т.к. пришлось бы ехать через страны с низкой валютой, но приехав в Чехию или Германию мы бы сразу очутились без гроша. Но все-таки решено было ехать, а оставшееся время употребить на то, чтобы попытаться получить деньги у других американских организаций. Мы бросились искать. Я думал воспользоваться своими знакомствами, приобретенными при продаже акварелей, но из этого ничего не вышло. Лиля же встретила знакомую докторшу, которая посоветовала ей обратиться к американкам менонитам. Там ни «да», ни «нет» не сказали, но велели прийти в пятницу вечером за ответом (поезд уходил в 9 часов утра в субботу).

Таким образом до последнего момента мы оставались в неизвестности. Нянюшка складывала вещи. Я бегал еще по городу, стараясь получить долги с лиц, задолжавших мне за работу, что мне удалось частично. Наконец, в 6 часов вечера в пятницу приехала Лиля и сообщила, что деньги обещали дать и привезут к поезду. В вагоны грузились обычно с вечера, чтобы получше устроиться, да к тому же утром можно было бы опоздать, т.к. поезд уходил рано. Хотя нянюшке и было сказано не брать с собой хламу, но она все-таки набрала совершенно не нужного хлама, рассуждая, что авось пригодится.

Наконец часов в семь вечера, простившись с обитателями общежития, многие их которых высыпали нас провожать (всякий отъезд был событием и всякому отъезжающему завидовали), мы начали вытаскивать свои вещи на подводу и к великому ужасу я в последний момент заметил, что нянюшка все-таки ухитрилась навязать каких-то узелков и напоследок сама явилась с какими-то бутылками и с громадной сковородкой, выданной американцами в общежитии для временного пользования, которую я запретил с собой брать. Разбирать вещи было уже поздно, и так со всем этим барахлом мы и двинулись на вокзал.

Приехав на запасные пути, отыскали товарный вагон, предназначенный для нас. В нем уже было несколько человек с вещами, обычно небольшим количеством. Лишь один угол был сплошь завален какими-то сундуками, на которых возлежал кто-то в серой шинели. Как оказалось, это был лакей князей Волконских, которые сами явились на следующий день, мы расположились в соседнем углу, немного потеснив раскинувшиеся княжеские вещи. После нас поприезжали и другие, и в общем к наступлению темноты весь вагон был уже занят. На ночь расположились на вещах и на полу и решили спать, но спать дали нам недолго; среди ночи нас начали толкать, дергать, меневрируя нашим вагоном, очень мало стесняясь нашим в нем присутствием. Наконец все-таки нас оставили в покое и остаток ночи мы смогли спать спокойно. С раннего утра началось хождение за водой, кипячение, стали прибывать новые пассажиры, которые с трудом умещались в вагоне и вещи их оставались посередине у дверей, т.к. по углам разместились уже с вечера и тесниться ради новых пришельцев явно не хотели. Наконец нас прицепили к хвосту пассажирского поезда и подали к пассажирской платформе. За полчаса до отхода поезда приехали американцы от Красного Креста и раздали уезжающим деньги. Приехал и наш американец, и мы получили, и получили больше, чем ожидали.

РО РГБ фонд 587, картон 3, ед.хран.29 лл. 31-72

Добавить отзыв

Ваше имя:
Ваш email:
Ваш отзыв:

Введите число, изображенное на картинке:

• Добрый день, Татьяна Глебовна ! Уви...
• 
  Здравствуйте, уважаемая Татьяна Глеб...
• 
  правильная ссылка на архив с формуля...
• 
  Кто из Веналейнов играл в шахматы? В...
• 
  Это сын Любови Гирбасовой. Внук Тать...
• 
  Добрый вечер! А Казахстанские Гирба...
• 
  Мой прапрадед Лев Людвигович Делакур...
• 
  Здравствуйте! А почему второе семейс...
• 
  Здравствуйте!...
• 
  Спасибо. Узнала много нового. Занима...
• 
  Уважаемая Татьяна Глебовна, скажите ...
• 
  СПАСИБО Огромное Эльтекова Анна Гео...
• 
  Не единственное. Возможно где-то ест...
• 
  Получается, это единственное фото Ан...
• 
  Внимательный читатель сообщил мне, ч...