Главная
Новости
Ссылки
Гостевая книга
Контакты
Семейная мозаика

Записки Георгия Фишера: ОТ НОВОРОССИЙСКА ДО ЛЕМНОСА

Вот и день отплытия – 10 марта ст. стиля 1920 г. Солнечное утро, легкий ветерок, хотя к вечеру, пожалуй, будет серо. Новых пассажиров сегодня почти нет. Англичане погружают последнее в трюмы. Но вот команда, свистки, снят трап и пароход начинает медленно отдаляться от берега. Вот тронулись. Большинство на палубе. На носу священник собирается служить молебен. Около него собирается наскоро хор. На корме собралась небольшая группа пожилых людей – не то ли генералы, не то ли бог их знает кто, по солдатской шинели, в большинстве случаев без погон, не разберешь. Запели «Спаси Господи» – и ясно отчеканивают, как-то нарочно подчеркнуто «императора Николая Александровича». На меня это производит какое-то неприятное впечатление – к чему? Здесь под английским крылышком храбрыми стали или другого ничего придумать не могли? Кто-то даже протестует.

Вот пароход прошел маяк и вышел из бухты, но с маяка что-то прокричали, пароход останавливается, бросает якорь. Почему, отчего? В публике волнение. Как потом оказалось, ожидали правительство – с нами поедет в Севастополь, т.к. наш пароход предварительно зайдет в Севастополь, а оттуда уже в Константинополь. Но вот прибыло правительство. Пароход снимается и идет вдоль берега к югу, обходя минные поля. Брожу по палубе. Дойдя почти до Геленджика пароход поворачивается и идет на северо-запад. Присматриваюсь к публике. Вот встречаю Ив. Тим. (Беляева). Радостный, довольный, вылез из трюма, где все время сидел в Новороссийске, боясь, что его высадят, т.к. попал «незаконно»; впрочем снова хвалит англичан, которые пустили его и взяли на пароход. Встречаю К. Элиота; сидим на верхней палубе, вот пришли и сели рядом на скамейку группа штатских – правительство. Среди них седой как лунь Чайковский.

Вечер, темнеет; серо, моросит мелкий дождь; справа видны горы, удаляемся дальше от берега, машина мерно постукивает. Глядишь на берег, там осталось старое, там кипит последняя борьба. Завтра, послезавтра в Новороссийске будут красные, я уехал; что впереди? С одной стороны, чувство облегчения, точно вырвался на свободу, на свежий воздух. Что будет? Над этим мало думаешь. Ведь «хуже» не будет, а может быть, будет лучше; вот эта вера в возможность лучшего, основанная на русском «авось», дает веру в будущее и энергию. О той жизни, которая ожидает, почти не думаешь и не представляешь себе ее. Теперь первая задача – соединиться семьей и добывать деньги, войны там нет. Иду спать в трюм на свое место. Моя соседка, все дни не встававшая, говорит, что у нее жар, что она совсем больна. По всем признакам, у нее сыпной тиф. Муж у нее совершенно беспомощное создание, не может раздобыть ей даже чаю и все время куда-то бегает. Пою ее из своего чайника. Хотя не стать привыкать, но соседство не из приятных. Администрации они конечно не говорят, чтобы не высадили в Севастополе. Мой сосед кавказский капитан раздобыл штук восемь одеял, дал мне еще два, кому-то еще. Заворачиваюсь как следует, спать хорошо.

На утро проснувшись выхожу на палубу, идем вдоль берега Крыма, только что прошли Ялту – берег близко, на нем видны люди, овцы и пр. Часов в 10 утра приходим в Севастополь. Будем что-то грузить. Завтра утром отойдем в Константинополь. День солнечный и немного ветреный. Ходят разные слухи, распускаемые паникерами. Говорят, что в Севастополе образован «офицерский совет», который никакой власти не признает, и что сейчас от них приедет отряд и будет снимать с парохода всех способных двигаться; оставят лишь безногих и безруких; совершенно упуская из виду, что пароход под английским флагом. Генералы попрятались по трюмам, в том числе и Ив. Тим. Кавказский капитан и сотник предлагают мне соорудить нам на палубе из имеющихся у нас одеял палатку; для этого нашли место на верхней палубе перед трубой. Рядом уже кто-то соорудил; как раз место, чтобы трем улечься, а то если будет качать, то в трюме атмосфера будет не из приятных. Палатка готова, перебираемся и располагаемся на новом месте. Англичане отбирают оружие под расписку, обещают вернуть, кто верит, кто нет; сдают и не сдают.

Ночь проводим на новом месте. Просыпаемся, пароход уже поднимает якоря, довольно холодно, и ветер завывает в снастях. «Ну, будет качать, – говорит сотник, бывший когда-то в морском корпусе и побывавший в плавании. – Хорошо мы сделали, что перебрались из трюма». Пошли, Севастополь остался позади, все меньше и меньше, вот скрылся с глаз последний клочок родной земли. Когда-то снова ее увижу? Кругом море, волны расходятся сильней, и сильней качает. Вот обгоняет какой-то греческий пароходик; волны заливают ему нос, и он точно ныряет в волнах. Кругом только море, темное, волнующееся; небо серое, несутся низкие тучи. Лежишь в своей палатке и слушаешь, как завывает ветер в снаcтях. Иду в «свой» трюм получать продукты. Старшинство сдал другому, так спокойнее. В трюме ощущение хуже. На палубе свежий воздух, и ориентируешься в качке, т.е. чувствуешь, куда сейчас наклонится пароход. В трюме же нет. То пол уходит куда-то вниз, то вдруг в стороны, то кверху, и точно что-то прижимает к полу; то становишься каким-то невесомым. Спускаюсь вниз. Еле находишь место, куда можно ступить ногой. Все лежат, кто-то стонет, где-то кричит ребенок, слышно, как в разных концах выкладывают содержимое желудка на пол, на соседей, Бог его знает куда. Кто-то ругается. Со света в слабо освещенном трюме плохо различаешь эту серую живую массу, сплошь устилающую пол. В верхнем трюме у самой лестницы расположились какие-то дряхлые старушки, как мне рассказывали, на вопрос зачем они едут, удается от них добиться – «потому, что там даром кормят». Впрочем, говорят, часть их не доехала даже до Лемноса – померли. Мой сосед инженер оказывается без вещей, в частности без белья. Продаю ему казенные кальсоны за 750 рублей – кажется, оба довольны. Тороплюсь снова на свежий воздух. Вот и вечер. Море по-прежнему бушует, пароход качает сильнее. Лежа в палатке закусываем английским салом и сыром и пьем чей.

В соседней палатке едет семья: мамаша с дочерью лет 22 и сыном лет 18-19, таким маменькиным сынком, какие редко встречаются. С ними еще какой-то полковник, видимо познакомившийся здесь же, на пароходе. Семейка буржуазно-аристократическая до последней степени. Т.к. фактически нас разделяет только одеяло, то все до шепота слышно друг другу. Публика видимо с валютой; говорят, что поедут прямо в Париж – у них там какие-то родные, связи и пр. (впрочем, через полгода я встретил их в Константинополе). Мамаша и дочка ничем от обычных людей не отличаются; сын же (укрывавшийся, видимо, от призыва) страшно всего боится и держится за маменьку, как пятилетний ребенок. От нечего делать наша тройка решает его извести; начинаем страшные рассказы про качку, что мол сейчас еще ничего, а вот через час-два начнет качать, что в нашей палатке не удержишься. Слышим мальчишка начинает беспокоиться. Наша болтовня производит впечатление. Наконец слышим определенный звук и за ним его плаксивый голос: «Мама, меня вырвало». Мы не выдерживаем и разражаемся дружным хохотом. Ну, а теперь можно и заснуть, в соседней палатке еще возня, мамаша прибирается за сынком, полковник стыдит его, мы засыпаем. Среди ночи мой сосед сотник толкает меня, просит подвинуться, т.к. к нам в палатку пришла его симпатия – дамочка, за которой он ухаживает. Мадам К. объясняет, что не может больше вынести атмосферы трюма и, оставив там сына с бонной, решила прийти к нам. Места для третьего почти нет, но в общем они с сотником устраиваются так, что мне лишь очень немного приходится потесниться и вскоре я снова засыпаю под толчки сотника, шепот и сдавленные взвизгивания дамочки. Наутро проснувшись уж их не нахожу в палатке. Впоследствии сотник хвастался большими победами – думаю, что привирал. Откидываю одеяло прикрывающее вход: чудное утро. Солнце только что взошло. Кругом море. Оно спокойно, только от мертвой зыби, последствия вчерашней бури, нас слегка покачивает.

Параллельно пароходу плывут дельфины, кувыркаясь и ныряя. Всматриваюсь в даль. Скоро должен показаться берег. Публика повылезла из трюмов. Среди серых и зеленоватых шинелей, френчей и просто неопределенного покроя костюмов выделяется одна очень красивая француженка, жена русского офицера, бывшего во время германской войны во Франции и привезшего ее оттуда. Несмотря на то, что ей приходится ехать с другими в трюме, она как-то умеет сохранить изящество, правда, костюмы по нашим временам у нее шикарные, и она ничего сама не делает, все делает муж. Всюду шныряет какой-то «мистер Гайников» – русский офицер на английской службе, как потом оказалось, служивший в английской контр-разведке и специально посаженный в общий трюм, чтобы следить за настроениями беженцев. Вообще русские на английской службе – явление отвратительное, пользуясь своим привилегированным положением они держат себя свысока и к своим же русским относятся значительно хуже, чем сами англичане.

Солнце всходит выше, вот на горизонте показался берег; вершины гор покрыты снегом. Приближаемся ближе; вот уже можно различить вход в Босфор. Входим в Босфор; качка совершенно прекращается; с двух сторон открывается чудная картина. Начинают зеленеть деревья; минареты, какие-то развалины, живописные берега, все это производит чарующее впечатление. К полудню останавливаемся в Каваке – карантинный пункт в начале Босфора. С берега отделятся лодка и на пароход входит какой-то турок в феске, весь густо обсыпанный нафталином и тщательно старающийся ни до кого не дотронуться. Сначала мне это кажется смешным, но потом соображаю, что ведь он прав. Ведь мы же из зараженной страны. Ведь среди нас лишь исключение не болевшие ни одним тифом, а тут ведь тифов не знают. Справив бумаги, турок уезжает, не удовлетворив ни одного волнующего нас вопроса.

Пароход со всех сторон окружают лодки с торговцами апельсинами, халвой, сардинами, инжиром, шоколадом и пр. дрянью, которой изобилует Константинополь. Торговля происходит следующим образом: с парохода на веревке спускается корзиночка, в ней деньги (обыкновенно какие-либо из русских), а оттуда торговец отправляет соответствующее количество продуктов, дерут они конечно неимоверно. Мой сосед кавказский капитан, оказывается, говорит по-турецки. Все время стоит у веревочки за переводчика; в результате в награду заработал от турка несколько апельсинов и плитку шоколада. На ночь пароход остается на этом же месте.

Рано утром двигаемся дальше. Босфор в утренней дымке тумана очарователен. Любуемся панорамой берегов. Вскоре останавливаемся у Леандровой башни, против самого Константинополя. Опять лодочки снуют около парохода. Начинаются сплетни, слухи: куда повезут, долго ли простоим. С берега приезжает английский офицер, ведающий русскими беженцами, капитан Миллер, отлично говорящий по-русски. Но на все вопросы – куда повезут? куда ушли другие пароходы? – отвечает незнанием или неуверенностью в точности даваемого ответа, обещает узнать и сообщить. Пишутся ему заявления, прошения и пр., что, впрочем, как и неоднократно впоследствии, остается без ответа. Неоднократно нас регистрируют. Заполняем различные анкетные бланки, но результатов никаких нет. На следующее утро пароход снимается с якоря, и мы идем в Тузлу, местечко против Принцевых островов на азиатском берегу Мраморного моря. Проходим мимо Принцевых островов и бросаем якорь в Тузле.

Сначала непонятна цель нашего прихода сюда, вызывает различные толки: то мы здесь будем жить, то еще что-нибудь. Наконец дело выясняется: нас будут мыть и дезинфицировать. Здесь особый карантинный пункт. С парохода по трапу спускаемся в моторную железную баржу, которая нас отвозит на берег. Какие-то поля с дорогами, обсаженными фруктовыми деревьями; все уже в зелени. На берегу моря домик – баня. Два отделения – мужское и женское. Я попадаю в одну из первых партий. Впускают человек по 20. Раздевшись в раздевальной надо сдать все платье в окошечко – дезинфекционную камеру, войти в следующее помещение с душами, там вымыться и выйти в третье помещение, где получить свое платье и одеться. У окошечка уже скандальчик: какой-то офицер «дикой дивизии», сам кавказский человек с тринадцатью нашивками за ранения, не хочет отдавать своей кожаной куртки на меху, вполне резонно замечая, что от дезинфекции она пропадет, но куртку все-таки отбирают. Заинтересовавшись его «тринадцатью ранениями», смотрю на него, так как он передо мной «без всего», но следов хотя бы одного ранения найти не могу. Вымыться в общем приятно. Дезинфекция все-таки куцая, т.к. кроме того, что было на нас, у нас ничего не дезинфицировали, хотя и заставили взять с собой вещи, но вещи оставались перед баней. Выходим из бани; нас приглашают в большую палатку; там приготовлен английский чай с молоком и еще что-то.

Подают интересные типы – русские солдаты на английской службе. Форма у них обыкновенная, английская, но на фуражках вместо английских медных блях – матерчатые красные ромбики; набраны они из разных бежавших из Германии пленных, бывших после войны во Франции и прочего «белого» элемента. Представляют собой рабочие дружины. Отлично одеты и сыты – и все большевики, ждут, что их отправят в Россию и смотрят на нас слегка свысока, хотя разговаривают охотно, но на своих большевистских позициях стоят твердо.

После чая выходим погулять, но далеко не уйдешь. Кругом расставлены часовые – чернокожие индусы. К вечеру снова на баржу, а оттуда на поданный пассажирский пароходик, такой, какие ходят по Босфору и на Принцевы острова. Обратно на «Бургомистра» нас не посадят, а повезут на другой пароход. Уже в темноте пришвартовываемся в Золотом Роге к какому-то русскому пароходу, названия не помню, на котором нам предстояло провести несколько дней. Здесь попадаю в носовой трюм, но пол и стены деревянные, это уже лучше. Лежат еще какие-то одеяла для подстилки, но меня уже предупреждают, что в них обнаружены вши – к чему же была вся та дезинфекция, с которой нас только что привезли!

Трюм «холостой»: так принято теперь делить одиночек от женщин и лиц с семьями. Это и лучше, но в самом носу разместилась целая партия калмыков, в своих национальных костюмах, среди них есть и женщины, вероятно их англичане приняли за мужчин, так как по костюму и физиономии различить довольно трудно, а может просто не смогли столковаться с ними. Как оказывается, хотят ехать в Тибет, т.к. сами какого-то духовного звания и беспрестанно осаждают англичан соответствующими прошениями. В темном углу трюма они представляют какую-то пеструю, копошащуюся кучу. Остальная публика – серые шинели, в большинстве или без погон, или с частичными остатками таковых.

Тут знакомлюсь ближе с капитаном Лобановым, с которым впоследствии суждено было иметь соприкосновения разного рода до неприятных включительно. Говорит, что его семья, жена с сыном, эвакуированы на «Саратове», должно быть, в Александрию попали. Наша цель – соединиться с семьями – сближает нас до известной степени, начинаем держаться вместе. Из тех, у кого семьи увезены на «Молчанове», встретил пока только одного адмирала, никто из нас не знает, куда ушел «Молчанов».
Из других типов трюма обращает на себя внимание «поручик» Островский, во-первых тем, что на нем нет ни одной вещи английского образца, за исключением высоких шнурующихся до колена сапог, которые он постоянно чистит двумя громадными щетками, какие бывают у уличных чистильщиков сапог, абсолютным отсутствием всяких следов погон и кокарды на синей фуражке, походной кроватью, на которой он спит (единственный из всех), и слегка еврейским типом лица. Утверждает, что сам сибиряк, говорит по-китайски (бывший студент химик Томского технологического института). Собирается ехать в Шанхай, хотя его попытка заговорить со случайным поваром китайцем, от которой он не мог отказаться по нашему настоянию, окончилась неудачей – китаец его не понял. Он объяснил, что произошло это оттого, что китаец от неожиданности не мог сообразить, что с ним говорят по-китайски. Кто-то уличил его в невежестве в области химии. Все это, конечно, заставляло думать... но ясных улик не было; вел он себя прилично, по убеждениям казался разочарованным добровольцем. Впоследствии он оказался советским агентом и был арестован на Лемносе, откуда отправлен в Крым, где и окончил дни свои.

Дни потянулись однообразно. Перед нами Константинополь, такой очаровательный с моря, впереди Айя-София, дальше другие минареты, внизу мачты пароходов и снующие пестрые лодочки. Неясный гул города доносится к нам. «Неужели никогда не увижу самого города?» – думалось тогда. Если бы не семья, я бы тогда конечно слез, попросту удрал бы с парохода – возможности были, но неизвестность, безденежье и надежда, что вот англичане сообщат, куда отвезена семья и отправят к ней, заставляли оставаться и ждать.

От нечего делать начал заниматься английским языком. От барышни Ревишиной, моей бывшей ученицы по Геленджику, достал английского Берлица, а мадам К., за которой ухаживал сотник, оказалась знающей английский язык, и от нечего делать тоже согласилась иногда мне давать уроки, за что приходится, конечно, при перегрузке помогать таскать вещи и пр. Стираешь белье, получаешь продукты, ешь, пьешь, спишь, и в общем время проходит.

Через несколько дней нас перегрузили на другой пароход. На этом пароходе нас было только половина с «Бургомистра», другая половина была на другом пароходе, эти пароходы маленькие.

Нас перевозят босфорским пароходиком на пассажирский пароход «Бруно» компании «Ллойд Триестино». Часть пассажиров «привилегированная», попадает в каюты, а остальные по трюмам – правда трюмы, с иллюминаторами, спим на полу, но на матрасах. Пищу выдают в горячем виде. Каютные пассажиры обедают в кают-компании, а нам приносят в трюм в ведрах. Кают немного. Полагаются наиболее больным, но конечно разместились все говорящие по-английски и обладающие еще кое-какими качествами. М-м К. устроилась в каюте 1-го класса, поэтому проводит довольно времени с английским «начальством»; сотник ругается, но это не помешало ему устроиться в роли брата у ней в каюте. В каюте устроился генерал Данилович, много агитировавший перед тем и добившийся, что его выбрали комендантом. Попав в каюту как комендант, он только отмахивался и разводил на все руками, ссылаясь на эту «сволочь – англичан»; как на зло, английским комендантом был английский военный врач-еврей, действительно страшно высокомерный, что еще больше злило генерала. Устроилась в каюте француженка, а ее муж был отправлен куда-то в трюм. В каюте же сидела некая высокая, красивая, молодая женщина в форме сестры милосердия – точнее полуформе, про которую генерал Данилович рассказывал, что при его обходе в качестве коменданта и регистрации пассажиров она на вопрос: кто она? – назвала свое имя, отчество и фамилию, и на все дальнейшие вопросы о ее социальном положении отвечала, что она «жена». «Чья жена?» – настаивал комендант. – «Да так, вообще», – последовал ответ. Устроился кое-кто еще из денежной аристократии и наконец немногие действительно заслуживающие этого.

Главная же масса находилась в трюмах. Я попадаю в носовой трюм; рядом со мной, в одной «пищевой группе» – захудалый художник из «Освага» с женой, тип провинциального учителя рисования и чистописания, каковым он, кажется, был после неудачно начатой военной карьеры; тут же кап. Лобанов, дальше какие-то казаки из присяжных политиканов, у самого выхода какая-то девица сомнительного поведения, кто-то с ребятами – в общем, публика пестрая.

Трюм на корме занят индусами, которые куда-то поедут с нами на пароходе. Все высокие красавцы. Около нашего трюма их кухня на палубе. Они брамины – мяса не едят, поэтому пекут какие-то пресные лепешки из муки. Между нами и индусами протягиваются какие-то взаимные нити симпатии, вероятно потому, что в данный момент по отношению к англичанам – нашим хозяевам, как мы, так и они являемся какой-то низшей расой, хотя разговаривать с ними почти никто не в состоянии, из русских мало кто говорит по-английски, да и сами индусы плохо им владеют. Однако при помощи знаков объясняемся и даже целые разговоры происходят. Вот на палубе какая-то полная белокурая дама обучает высокого красавца индуса русскому языку, примерно следующим образом: показывает пальцем на солнце и говорит: «солнце» – индус повторяет и что-то говорит ей по-индусски; показывает ей браслет на руке и объясняет, что это то же, что у нас крест на груди.

Тянутся томительно дни. Чего ждем? почему стоим? Стоим у входа в Золотой Рог, недалеко от Нового моста – мимо нас пробегают «ширкеты», сплошь усыпанные фесками у носа и черными покрывалами турчанок у кормы. Ждешь с каждым днем, что получишь сведения, куда увезена семья, но тот ответ, который мне пока удалось получить – это что «Молчанов» ушел «вероятно» на Лемнос‚ впрочем, мне сообщат‚ куда он ушел точно, но этого ответа я так и не получил, а так как нас, вероятно, тоже повезут на Лемнос, то дело как будто обстоит довольно благополучно. Целый день болтаешься на палубе; на корме на верхней палубе настроили палаток из одеял. Публика греется на солнце, завзятые игроки играют в карты; на верхней палубе в середине парохода можно наблюдать парочки – английского офицера с некоторыми из русских дамочек. Неимение общего языка делу не мешает. Сначала они молча ходят рядом, потом куда-то исчезают. Иногда к переходу подплывает лодочка с русскими пассажирами. Кого-то спрашивают, иногда находятся знакомые, но от этого не легче; никого с парохода не спустят, пока не отбудем карантина на Лемносе, впрочем, некоторые более предприимчивые умудряются бежать.

Но вот наконец уходим. Накануне вечером стали на контроль у Леандровой башни, а вечером часов в 5 вышли в Мраморное море. Позади остается Константинополь. Море как зеркало, да и вообще Мраморное море – это скорее озеро. Берега не исчезают из вида; бурь здесь не бывает. Я не всегда ночую в трюме; в хорошую погоду ложусь на палубе на полу; когда все угомонится, свежий воздух после душного трюма манит к себе. Эту ночь ночую тоже на палубе. Ранним утром просыпаюсь, идем Дарданелами – скалистые пустынные берега, поросшие скудной растительностью – такой контраст после пышного Босфора. Кое-где бедные селения с минаретами мечетей. Вот начинают попадаться у правого берега затопленные пароходы – остатки «Дарданельской операции» мировой войны. Останавливаемся у полуразрушенного городка на левом берегу. Приезжает контроль. Минут через десять двигаемся дальше. Почти сейчас же за местечком выход в Эгейское море; справа оконечность Галиполийского полуострова – масса затонувших пароходов, торчат по большей части лишь мачты да носы; между ними французский крейсер с четырьмя трубами – водой покрыта целиком лишь корма. Вот снова открытое море, погода тихая; светит солнца, легкий ветерок лишь слегка рябит поверхностъ моря. Море здесь особенно голубое (в Черном море вода зеленее, там она бирюзового цвета – здесь она скорее цвет кобальта). Рядом с пароходом плескаются дельфины.

Всматриваемся в горизонт; скоро должен показаться остров Лемнос, куда нас везут. Вот справа видим на горизонте остров с отвесными берегами – скалами, на вершинах покрытыми снегом. Этот остров? Но вот на горизонте показывается полоска земли, к ней приближаемся – плоский остров, ближе, ближе, желтоватая полоска берега ничем не разнообразится. Всматриваемся – голый остров, ни одного деревца, ну и местечко! Вот подходим самому острову – на его противоположном конце небольшие горы. Перед нами открывается внутренняя бухта, как бы заключенная внутри острова. У входа в бухту на одиноко торчащей из воды скале – маяк. Кругом насколько хватает глаз не видно признаков жилья.

С нервным напряжением ждешь: правда ли что «Молчанов» пришел тоже сюда и семья здесь. Но вот входим в бухту. В глубине бухты видны лишь английский миноносец и какой-то грузовой пароход. Некоторые узнают в нем ушедший перед нами из Новороссийска пароход, кое у кого здесь должны быть семьи. («Молчанова» мы встретили при выходе из Константинополя, следовательно, наших с него сгрузили – есть ли они на берегу?) Смутное предчувствие говорит, что нет; на берегу кроме 4-5 круглых палаток и такого же количества длинных черных бараков из волнистого железа с отверстиями вместо окон, ничего не видно дальше, лишь нечто вроде маленькой фабрики. Как оказалось впоследствии, это был опреснитель воды, так как пресной воды в нужном количестве для нас нет. Эти бараки и опреснитель – остатки морской базы, которая было здесь у союзников во время Дарданельской операции 1915-1916 годов. Заходим за маленький островок в глубине бухты. Дальше вправо открывается вид на вторую внутреннюю бухту еще больших размеров. Здесь во время войны стоял союзный флот. На противоположном берегу второй бухты видны церковь и десятка два домиков около нее, это город Мудрос. В глубине острова видна еще какая-то деревенька и 3-4 хутора. Кое-где около домиков видны чахлые деревья. Одну жалкую хижину замечаю у берега близ нас.

Причаливаем и пришвартовываемся к стоящему пароходу с русскими. Обе палубы полны. Встречи, возгласы. Они оказывается стоят здесь уже две недели. На пароходе среди детей корь и скарлатина; больных свозят на берег в лазарет – железные бараки, которые мы только что видели. Родителей не пускают с детьми. Персонал в лазаретах главным образом английский, а некоторые, сестры и санитары, взяты из желающих с парохода. От находящихся на пароходе двух офицеров, слезших на берег с «Молчанова» в Константинополе по какому-то общественному поручению и опоздавших к его отходу, а затем, надежде попасть туда же, куда и «Молчанов», принятых на этот пароход, знаю, что «Молчанов» ушел на Кипр, следовательно, моих здесь нет и теперь моя задача – выбраться отсюда и соединиться с ними.

Встречаю я Папандополо из Екатеринодара; она с женой брата, у которой ребенок заболел корью и его взяли на берег; она в отчаянии; оказывается, от такой сравнительно пустяковой болезни здесь дети умирают. Вероятно, помещение в бараках совершенно не приспособлено: нет окон, сквозняки. Когда будут высаживать на берег – не знают; мой бывший сосед сотник в панике. На этом пароходе его жена с сыном и теперь он озабочен, как ему выпутаться из его романа. М-м К. его от себя не отпускает, да кроме того нельзя показать жене, где он «живёт». Но в общем все обходится для него благополучно. Часа через два мы отчаливаем и становимся на якорь, он же остается здесь «не успев перебраться» к семье, хотя большинство семейных соединились и вот снова потянулись томительные дни сиденья на пароходе. Пишешь бесчисленные прошения на русском и английском языках о том, чтобы разрешили соединиться с семьей – ни ответа, ни привета.

Из гражданцев на пароходе за все время обнаружил двух гражданских инженеров: Макарова, который потом преподавал в русской гимназии в Константинополе, а затем в Чехословакии и умер в 1922 в Германии, и Мышковского, которого я знал по институту, т.к. там вместе учились. Он с молоденькой женой, хорошенькой, даже, пожалуй, красивой, но довольно неподвижной и флегматичной.

На второй или третий день нашего приезда на Лемнос – Пасха. Этот день как-то по традиции кажется все-таки каким-то особенным; необычная обстановка в этом году. По случаю Пасхи англичане выдали по лишней белой булке и кажется по одному яйцу. Решено отслужить заутреню. Собрали хор. В задней части верхней палубы посередине парохода поместили иконы – устроили аналой. На три стоящих в бухте парохода с русскими нашлось два священника, так что на одном из пароходов служили после (по очереди). Была звездная теплая ночь; воспоминания и переживания о семье, о прошлом в этой обстановке, вызванные пасхальной службой, были сильны. Некоторые, особенно дамы, плакали, впрочем были и мужчины – уходили, не выдерживали. Первый день Пасхи прошел как и остальные.

Днем желающих вывозят на островок посреди бухты – «попастись» на травке. Я пользуюсь этим каждый день. Ощущение твердой почвы под ногами, хотя и очень маленького клочка, все же приятно после столь долгого сиденья на пароходе. Здесь встретился с публикой с других пароходов. Приехавшие раньше нас на грузовом перегружены на вновь пришедший «Рио-Негро» – пассажирский. Таким образом всего здесь три парохода. На островке иногда купаемся, хотя еще вода холодная, да и в воздухе не жарко, еще ведь конец марта ст. стиля, но погода приятная, теплая.

На островке какой-то глупый грек со стадом баранов – живет в какой-то землянке у загона баранов; продает овечий сыр. Продает лишь на «царские», отличая их от прочих: «чтобы у орла были короны». Но ценит очень дорого: у одной дамы просит за небольшой кусок овечьего сыра фунта 1,5 – 25 рублей (объяснения происходят знаками). Она предлагает 10-рублевую бумажку, он не отдает, но в конце концов сбитый с толку разными уверениями отдает ей сыр за 7 рублевых бумажек.

К вечеру снова возвращаемся на пароход в лодках; с нами приезжают индусы. Помню как-то раз в лодке индус взял на руки к себе маленького мальчика и тот у него на руках заснул; индус так нежно и так бережно с ним обращался, что было страшно трогательно.

Но вот 2-го апреля ст. ст. получаем распоряжение – мужчинам, способные работать, высадиться на берег и построить лагерь для всех. Кто возмущается, кто доволен, что можно выбраться на берег; я принадлежу к числу последних. С первой же баржей с вещами отплываем к берегу. На берегу разбито около десяти круглых палаток для нашего жилья. В каждой палатке должно помещаться восемь человек. Выхожу на берег. Лобанов уже успел занять место в палатке для меня и для себя; кроме нас двоих еще шесть человек: три полковника, один пехотный провинциал, другой артиллерист столичный, и третий тоже артиллерист из Польши, и еще один корнет, выпуска 12 года, до сего времени не смогший вылезти из этого чина. Размещаемся в палатке «звездочкой» – ногами к центру – вещи в головах.

На завтра – работа, а пока осматриваемся. Кругом проходит нечто вроде забора из проволоки, за который мы не имеем права выходить до отбытия карантина. Внутри этой площади находятся также и лазаретные бараки и какие-то еще служебные такого же типа бараки; все обнесено еще особыми заборами из колючей проволоки; колючей же проволокой обнесены сложенные прямо на землю какие-то тюки и ящики. Наши палатки шагах в ста от моря; против нас как раз пристань – небольшой помост, к которому пристают баржи. Около этой «пристани» небольшой домик из двух комнат – будущая канцелярия лагеря. Англичане сами живут дальше за буграми, в ½ версте и 1 версте от моря. Там разбит оборудованный лагерь, правда небольшой. Да и англичан-то здесь немного. Вряд ли наберется сто человек со всем начальством.

Выравниваем кое-как пол в палатке (инструментов пока никаких нет, а палатка стоит на косогоре, на когда-то паханном месте). Раздают нам особые чугунные чаны, по одному на палатку – для варки пищи. В каждой палатке выбирается старший, затем выбирается старший ряда палаток, а затем старший лагеря. Через эту лестницу старших получаем продукты от англичан и ими проводится кое-какой распорядок дня, требуемый англичанами.

На следующее утро поднимают нас в 6 часов утра (на самом деле 5, так как часы переведены на час вперед). С 7-ми на работу. Распределяемся партиями, на каждую партию один английский сержант, который указывает где и что делать. Положение конечно не очень приятное, но в общем все же лучше, чем бесцельное сиденье на пароходе. Полные инвалиды или тем или иным способом не пошедшие на работу, а также высшие категории «старших» остались в палатках, готовят обед опять из того же корнедбифа, гороха, но иногда теперь дают свежую баранину. Готовится обед на плитах, сделанных из пустых банок из-под керосина. Эти плиты строят какие-то греки; они стоят в поле на бугре сейчас же за палатками. Воду берем из кранов водопровода, идущего от опреснителя (вода для питья), для стирки же и пр. надобностей вода должна браться из колодца, но там вода солоноватая, стирать ей очень неудобно. В полдень обеденный перерыв – обедаем, потом до четырех часов опять работаем. К вечеру уже вырос новый лагерь таких же круглых палаток. Туда на следующий день перевозят следующую партию мужчин, а затем, когда все мужчины будут уже на берегу, а лагерь будет разрастаться дальше, будут перевозиться женщины и дети.

Так проработали мы два дня, отношение сержантов в общем сносное, но смотрят свысока и, говорят, были инциденты, но окончившиеся, кажется, благополучно. Ведь как никак мы все-таки «гости английского короля», может быть поэтому; может быть потому что они все-таки видели в нас интеллигентов, из которых состояла главная, подавляющая масса, хотя по костюмам мы напоминали скорей бродяг, нищих, арестантов, кого угодно, но не представителей интеллигенции. Конечно, были исключения в костюмах, но они тонули в общей массе чего-то неопределенно серо-зеленого, бурого и ободранного, но англичане все-таки обращались с нами прилично, говорю теперь, тогда казалось, что очень скверно, но потом в Константинополе я видел их обращение с турками или просто с константинопольской публикой. И скажу, что на Лемносе обращение было несравненно лучше. Хотя с другой стороны, некоторые стороны жизни в общем и напоминали «каторжную работу», т.к. работа была бесплатная, принудительная, мы были «лишены свободы», по ночам по лагерю ходить было нельзя. А для отправления естественных потребностей ставилась у каждой палатки «параша», чтобы ночью не смели ходить в отхожее место, а по утрам эту парашу надо было выносить.

Вернувшись после работы на второй день вечером, я увидел на доске у лагеря, где вывешиваются всякие касающиеся нас объявления, объявление, что требуется 12 человек на «платные работы» по рытью могил. Хотя работа не из «почетных», но платная, а денег ведь нет, надо идти. Моментально узнаю, что, где и как, и вот я уже записан. Завтра с утра на новую работу, а главное начну зарабатывать. Платят всего два шиллинга, как объявлено, но это лучше, чем разбивать даром палатки. На самом деле англичане платили нам 2,5 драхмы, т.к остров считается греческим, по официальному курсу равным двум шиллингам, а на самом деле это было меньше чем полтора шиллинга. В то время мы еще не были в курсе этих валютных комбинаций. И вот на следующее утро наша партия в 12 человек отправляется на новую работу. Идем сначала за инструментами, а потом за проволоку. С песнями отправляемся по направлению к опреснителю, не доходя до него сворачиваем на холм налево, за холмом довольно крутой спуск к внутренней бухте. На холме уже с десяток беленьких крестов и какие-то четыре грека роют могилы. Молодой сержант указывает нам, где рыть.

Сначала принимаемся ретиво, но т.к. сержант ушел, то начинается общение с греками на единственно существующую у них тему о деньгах. Начинаем выменивать у них наши донские и деникинские деньги на драхмы и лепты, стараясь друг друга надуть. В общем после долгих препирательств, доказательств я сбыл свою русскую мелочь за несколько монет, стоимость что-то немного больше драхмы. Конечно это была ерунда, но в любой меняльной кассе мне бы за нее ничего не дали, а тут все-таки одна драхма. В первые дни на обед ходили в лагерь, но потом стали брать с собой сухие продукты, т.к. в палатке я в общей очереди для варки обеда не мог участвовать, а мои сожители справедливо замечали, что если я зарабатываю и в общей очереди не участвую, то и они для меня не обязаны делать. Впрочем, в утреннем и вечернем приготовлении кипятка я участвовал. А на обед в скором времени все холостые попристроились (с переездом на берег женатых) в разные семьи. Пристроился и я к художнику с женой, с которым жил рядом в трюме, и обедал по приходе с работы, за что приносил им иногда дрова, которые таскали по дороге с кладбища, проходя мимо сложенных ящиков или подбирая где придется какие-нибудь куски дерева (с дровами было вообще очень плохо). В обеденный же перерыв питался салом с галетами, запивая водичкой, принесенной с собой.

Работало нас на кладбище 12 человек. Человек восемь были при мне постоянным составом, остальные менялись. На второй или третий день роботы разбили мы палатку, в которой проводили обеденное время, а также часто отдыхали во время работы, так как сержант был хороший и не принуждал нас; с нами был еще мальчик лет 17-ти, отлично говорящий по-английски и бывший у нас проводником. Остальная публика состояла из бывших офицеров военного времени, за исключением одного полуинтеллигентного купчика, изрядного дурака, который сперва как-то самовольно сделался «старшим» нашей партии, но через несколько дней мы его попросили оставить свою «должность», на что он впрочем сейчас же согласился, и старшим был выбран поручик Иванов, между прочим говоривший почему-то и по-английски и по-турецки, хотя сам бывший почтовый чиновник из Одессы.

Здесь же я познакомился с Г.К.Ваксманом и Корженевским. Они работали все время. В разговоре с ними я узнал, что их семьи находятся тоже на Кипре, следовательно, наши цели общие, это сблизило нас. Г.К.Ваксман оказался также петербуржцем и вполне интеллигентным человеком. Это облегчало нашу задачу. С ними, из одной с ними палатки, работал Манцев, жена с ребенком которого была в Африке. Парень довольно беспутный, вероятно хороший собутыльник, но в данных условиях довольно беспомощный. Эти лица составили в близком будущем мою компанию при переезде в Константинополь. Работал с нами еще какой-то хромой поручик марковец, бывший студент, несколько дней проработал «большевик» Островский, других уже сейчас не помню. Приходил часто во время работы к нам английский матрос, служивший на опреснителе; он побывал на севере в Архангельске и на «Миллеровском фронте», поэтому понимал и говорил немного по-русски, но так скверно выговаривал, что его с трудом можно было понять, но он любил с нами поговорить. Всегда рассказывал про какого-то комиссара - Виноградова из Вологды, которого не то ли он расстреливал, не то ли Виноградов матроса расстреливал. Во всяком случае этот Виноградов у матроса оставил весьма сильное и неприятное воспоминание. Матрос на него был очень сердит.

Работали мы не спеша, роя могилы вперед, «про запас». В день в общем появлялось три-четыре могилы и столько же в среднем в день заполнялось. Грунт был твердый, глина и камень, приходилось работать киркой, иногда выворачивать громадные камни. Часа в два или в три обыкновенно бывали похороны. Приезжала черная платформа, запряженная парой лошадей с английским сержантом на козлах; на линейке стояли один или два гроба, покрытые русским трехцветным флагом, сзади шли родственники со священником, или один священник, если умерший был одинокий. Но большей частью гробы были детские, так как умирали главным образом дети, от кори и скарлатины. Приходилось исполнять всю общеизвестную работу «могильщика»; нести опускать гроб, засыпать землей, наблюдая при этом ежедневно все сопровождающие сцены. Приходили матери, терявшие здесь своих детей; кто потерял своего единственного ребенка. Были и такие, как например барон Розен, потерявший всех трех своих детей. Вероятно, профессиональные могильщики привыкают ко всем этим сценам, но я, как и другие, привыкнуть не мог. Окружающая обстановка еще способствовала этому. С трех сторон безбрежное голубое море. Солнечный, веселый, теплый или даже жаркий день, и на холме, где помещалось кладбище, лишь зеленая травка, еще не выжженная солнцем и правильные ряды белых крестиков, число которых с каждым днем увеличивалось. Священник, короткое отпевание, голоса как-то теряются и относятся порой ветром, и чувствуешь себя так остро выброшенным за борт жизни, оторванными от мира.

Мысли переносятся туда, к своим, и гложет страшная мысль, а что если вдруг там на Кипре кто-нибудь как здесь я, а на месте этого гроба, который я засыпаю и твердые комья земли так стучат о его деревянную крышку, там… Гонишь от себя эту мысль, так навязчиво появившуюся в голове.
На могилы приходят иногда одинокие матери, приносят полевые цветочки и подолгу остаются здесь на могилах; ведь для многих здесь осталось все, что их привязывало к жизни. Я встречал в то время и после многих, которые в эти тяжелые времена потеряли и детей, и мужей. Из камней делали нечто вроде небольшого вала вокруг того кусочка зеленого поля, которое отведено под кладбище; обкладываем могилы камнями и белим их известкой.

Но в общем конечно стараешься не отдаваться мрачным мыслям. Чудный, южный морской воздух, физический и в данных условиях не утомительный труд оказывает полезное действие на здоровье. Чувствуешь себя полным сил и здоровья, только бы выбраться отсюда. После работы или иногда во время обеденного перерыва купаемся. По возвращении в лагерь отправляешься к кое-каким знакомым; у некоторых есть дети, чудом выздоровевшие после кори или скарлатины, но всегда с какими-либо осложнениями. Положение матерей часто очень тяжелое в том отношении, что кормить ребенка часто тем, что дают англичане, нельзя, а купить или негде, или не на что, потому что даже если у кого и есть русские деньги, то ни разменять их негде, ни продать что-либо также негде, т.к. заперты мы в своем лагере и видимо еще долго будем заперты. Иногда по дороге на кладбище купишь у случайного грека с нагруженным ослом яйца или винных ягод и снесешь кому-нибудь из таких. Сам же я вполне довольствуюсь английским пайком. С каждым днем лагерь увеличивается; своими силами выстроили и уборные, и места для стирки белья и мытья, представляющие из себя просто небольшие пространства, обнесенные брезентовым забором.

Встречаешь снова своих попутчиков по пароходам. В бухту пришел пароход «Владимир», последним вышедший из Новороссийска с больными и ранеными; оставивший наиболее тяжелых в госпиталях в Салониках. Здесь он выгрузит только часть, а остальных повезут обратно в Крым, так как в это время выяснилось, что Врангель продолжает борьбу в Крыму. Кое-кто из приехавших на нашем пароходе собирается снова ехать в Крым. Встречаю Ивана Тимофеевича, этот все время разгуливает уже под ручку с полной барышней и живет в одной палатке с ней и ее родителями. В лагере так и говорят: «генерал Беляев и его невеста». О том, что у него жена в Африке, он не распространяется.

По утрам в уборной встречаешь каждый раз коменданта лагеря генерала Калитина; костюм на нем оригинальный, что-то вроде нижнего белья, и Георгиевский крест третьей степени на шее. Он пытается издавать приказы по лагерю. Завел себе адъютантов и одного из них произвел из полковников в генералы за выслугу лет, именно Юзефовича, с которым мне неоднократно потом приходилось сталкиваться в Константинополе; так мы его и называли «генерал от Лемноса». Сам Калитин, как потом говорили, был на одном из селямников в султанском дворце в Константинополе, куда он был приглашен султаном, который хотел видеть генерала, взявшего Эрзерум, и подарил ему 1.000 лир; на эти деньги Калитин куда-то и уехал. Из приказов по Лемносу замечателен один об обязательном отдании чести, впрочем, конечно, никем не исполнявшийся; да в скором времени, с наступлением жары, большинство стало ходить в пижамах, выданных нам и при всем желании определить воинский чин или что-либо подобное не было возможности.

Нас, семьи которых на Кипре, набралось что-то около 10-12 человек, и вот мы решили послать в складчину телеграмму с известием, что мы здесь, чтобы получить хоть какие-нибудь сведения о своих, так как до сих пор никакой почты еще от них не было. Составили на английском языке телеграмму, собрали деньги и послали. И какая была радость, когда через три или четыре дня мы получили ответ. Конечно по короткой ответной телеграмме трудно было судить о том, в каком состоянии находятся наши на Кипре, так как кроме 3-4 общих слов были лишь фамилии, но это был уже огромный плюс, потому что теперь мы уже имели свежие и более точные сведения о них. Теперь весь вопрос – как отсюда выбраться? За работой на кладбище время не так заметно тянется. Но в воскресенье уже хуже, читать нечего, ведь за все время мы не видали даже газеты; если можно было достать что-нибудь печатное, это случайные книжки, имевшиеся у некоторых с собой. Через некоторое время нас начали выпускать за проволоку, на некоторое расстояние в поле, вдоль по берегу, но тоже до определенного лишь места. Совершаем эти прогулки. Недалеко от лагеря находится кладбище турецких пленных, бывших здесь во время войны (галиполийской операции), вглубь острова видны какие-то развалины, говорят, что это какие-то остатки времен Троянской войны, но туда я так и не собрался. Куда ни посмотришь кругом море, и мы на голом острове, только лагерь белеет своими палатками, и домики над лагерем и движущиеся люди говорят о том, что здесь есть живые люди. Как выбраться отсюда? Вот вопрос, который нас начинает мучить. На сколько рассчитано здесь наше сиденье, что с нами потом будут делать – от англичан все равно ничего не добьешься. В палатке нас стало меньше. Теперь в каждой палатке помещается четверо. Устраиваем кое-какой уют в палатке, из имеющихся ящиков, пустых банок из-под керосина и одеял. В некоторых «семейных» палатках совсем «как дома». Женщины умеют устроить из разных тряпок, имеющихся под рукой, подобие всего чего хотите. Катарские – те в палатке со своими кроватями и каким-то комодом; еле помещаются в палатке. Другие семейные понаделали себе постели их пустых керосиновых банок и досок – кровати более соразмерные с размерами палатки. Мы же спим прямо на земле. С наступлением темноты приходится ложиться спать, так как читать невозможно, потому что освещение тусклой керосиновой лампочкой – фонарем корабельного типа, висящим на центральной палке, поддерживающей палатку. А так как приходится сидеть или полулежать на земле, то читать прямо невозможно, да и читать-то в сущности нечего, так как мало у кого что есть, да и спрос превышает имеющуюся наличность.

Кроме нас устроилось и еще несколько человек на «платные» работы. Человека четыре – столяры. Делали гробы и могильные кресты; какой-то генерал или полковник нанялся вывозить ежедневно содержимое отхожих мест, а какой-то полковник был нанят «заведывать собаками», так как на пароходе было разрешено брать собак, а с парохода в лагерь не разрешили, и поэтому всех собак во главе с «собачьим полковником» отправили в г. Мудрос, на противоположной стороне бухты. (Впрочем какую-то болонку говорят пронесли в радикюле и тщательно скрывали от англичан).

Но вот наконец в первых числах мая по новому стилю вдруг на военном судне приехал из Константинополя английский майор Миллер, заведующий нами, и на следующий день скажет что-то нам и будет выслушивать наши заявления и…. некоторым, говорят, разрешат отсюда уехать или соединиться с семьями. На следующий день конечно ни я, ни Ваксман, ни Корженевский и Манцев на работы на кладбище не пошли. Собираемся у «канцелярии», домика у лагеря, ожидаем Миллера. Наконец появляется. На отличном, почти без акцента, русском языке говорит он нам о том, что о нас будут заботиться, наше положение здесь улучшат и т.п. Говорит о том, что всюду страшно трудно найти какую-либо работу и поэтому он никому не советует куда-либо уезжать; ехать же лишь тем, у кого есть где-либо родные, которые могут их обеспечить. Относительно соединения с семьями говорит, что нужно еще все это выяснить и определить, т.к. у англичан будто бы всюду полная автономия и все зависит от разрешения местных властей. Утешительного мало. После этого он начал принимать заявления отдельных лиц. Вот кое-кому разрешает уехать.

Наконец очередь доходит и до нашей пятерки – держимся вместе. Первым выходит Лобанов и говорит, что его семья в Александрии, в Египте и он хочет ехать к ним; на что получает ответ, что должен подождать, пока будет получен ответ с разрешением от тамошних властей. Лобанов понуро отходит назад. Тогда выхожу я и в сущности повторяю ему свою просьбу аналогичную Лобановской, и получаю аналогичный ответ, но на этом не сдаюсь, а вступаю с ним в дальнейшую «борьбу». Спрашиваю, а где должно быть получено разрешение? Ответ – в Константинополе, тогда, говорю ему, разрешите мне дождаться ответа в Константинополе, там я имею где жить, т.к. у меня там есть родственник, инженер, имеющий свою техническую контору, который меня всем необходимым обеспечит. На самом деле, конечно, ничего подобного там не было; пришло мне это все в голову моментально просто потому, что еще в Новороссийске один знакомый инженер-прапорщик, имевший деньги, уезжая в Константинополь за несколько дней до нашего отъезда, приглашал меня зайти к нему в Константинополе (в Новороссийске я ему оказал услугу, устроив его на некоторое время с семьей у себя в общежитии, где я был комендантом) и между прочим говорил, что собирается открыть там контору. Не знаю почему, поверил ли мне Миллер или по каким-либо другим причинам, неведомым мне, но он мне разрешил уехать. Тогда я обращаюсь к нему и говорю, что так как Лобанов, Ваксман, Корженевский и Манцев тоже, как я, хотят соединиться с семьями, то разрешите и им уехать, я их обеспечиваю всем необходимым у того же моего родственника, тогда он разрешил и им.

Итак, мы едем! Ура!!! Радость была неописуемая. Что будет дальше, об этом мы мало думали. Ясно одно, что здесь сидеть бессмысленно. Завтра погрузка. Собираемся. Прощаемся со знакомыми. Я продаю свой чемодан, т.к. он слишком велик для меня и действительно наполнен только до половины, а сам представляет лишь лишнюю тяжесть. Заворачиваю все в одеяло и перетягиваю ремнями от английского обмундирования. Вечером вывешивается список тех, кому разрешено уехать, но нас там нет; говорят, что завтра будет еще второй дополнительный список и поэтому мы можем выяснить это недоразумение.

На следующий день направляемся на прием к Миллеру. Он говорит: да, я Вам разрешил и тут же его адъютант русский на английской службе что-то отмечает в своей книжке. К вечеру Миллер садится на военное судно, на котором он приехал, и уезжает. После его отъезда вывешивают второй список, но нас опять там нет. Уже первая баржа с лицами, бывшими во вчерашнем списке отошла к пароходу и скоро должна грузиться вторая. Мы бросились в канцелярию – там только англичанин майор Кокс, заведующий нами, в общем симпатичный, (говорящий, хотя и неважно, по-русски), но он совершенно не в курсе дела, вполне резонно говорит, что если вас в списке нет, то я вам не могу выдать разрешения. А наши вещи уже на пристани, Лобанов с вещами у баржи скандалит, чтобы баржа без нас не уходила. Я скандалю с Коксом, Ваксман помогает то мне, то Лобанову, Корженевский с Манцевым попросту путаются под ногами. Манцев впрочем тоже изредка вступает в препирательство. Но майор Кокс стоит на своем; я настаиваю, чтобы позвали «адъютанта» Миллера, но он сейчас в «английском лагере» ужинает и больше не придет. Кокс за ним отказывается посылать. Случайно мне на глаза попадается Эллиот; я ему объясняю в чем дело, а так как он владеет английским языком и изредка что-то в канцелярии помогает, то следовательно пользуется большим весом, чем мы. Он поддерживает наше настояние позвать «русского англичанина – адъютанта», и Кокс наконец посылает. Через некоторое время приходит он и на вопрос Кокса спокойно отвечает, да им разрешено. Кокс моментально переменился; стал страшно извиняться. Осведомился готовы ли наши вещи; послал сам задержать баржу. Наконец разрешения подписаны. Прощаемся любезно с Коксом и вот мы на барже. Нас долго ждали и баржа сразу отплывает к пароходу. Солнце садится; на берегу вечернее гулянье; большая часть лагеря нас провожает. Кто-то машет; кто-то кричит; пароход стоит среди бухты (пароход «Рио Негро», один из освободившихся от высадившихся на берег беженцев). Подплываем к пароходному трапу. Наверху трапа проверка документов (разрешено ли выехать). Впускают по одному. Уже темно. Замечаем, что сидим на барже у раскрытых ящиков с английским вареньем (наш провиант). Прячем по карманам, что влезает. Входим по одиночке наверх. Вещи втягиваем по веревке на борт. На пароходе свободно, т.к. едущих не больше 100-150 человек. Нас везут бесплатно – помещаемся где хотим (на палубе, в трюме). В каютах же за плату – 4 английских фунта с человека. Там разместилась денежная публика – Рябушинская и подобные. Мы устраиваемся впятером на палубе, в носовой части, и поужинав, ложимся спать.

Просыпаемся утром от гудков. Пароход отходит. Смотрим на удаляющийся беленький лагерь, вот он исчез за поворотом, скоро исчез и самый остров. Настроение у всех приподнятое. Разговариваем о том, что будем делать. Решаем работать «артелью», т.к. так, по нашему мнению, легче. В то же время будем хлопотать о семьях. Погода довольно ветреная, поэтому немного качает, но по входе в Дарданелы качка прекращается, и ночью, в Мраморном море, хотя дует сильный ветер, но нас не качает, а лишь обдает иногда брызгами. Утром мы уже в Константинополе; на контроле у Леандровой башни. Сегодня нас не высадят, а повезут в Тузлу опять мыться, а тогда уж на берег. Ваксман советует держаться и помочь с вещами г-же Оресовой, едущей с нами, его знакомой, т.к. ее муж получил какое-то место в Константинополе и может быть нам полезен. Корнет из моей палатки не дожидается тузлинской бани и в этот же день с какими-то рабочими, что-то делающими на пароходе, отправляется тайком на берег. На следующий день нас везут в Тузлу, опять та же процедура. Вот мы вымыты и подъезжаем на барже к босфорскому «ширкету», который должен отвезти нас в Константинополь. Я сижу на борте люка баржи. Подплывая к пароходу, баржа слегка ударилась о пароход, от толчка открытая железная дверь люка упала. Я сидел к ней боком и не видал как она падает; только вдруг почувствовал сильный удар по кости бедра, от которого свалился на палубу баржи. Краем двери меня ударило по кости, все обошлось благополучно, т.к. кроме громадного синяка и немного содранной кожи ничего, видимо, не было. Правда я еще с месяц чувствовал боль в этом боку и не мог на нем спать, ходить же мне это почти не мешало, за исключением первых дней. Но в первый момент я почувствовал себя дурно и меня общими усилиями уложили на скамейку, но подъезжая к Константинополю, я уже снова сидел. Английская администрация мне сейчас же предложила поместить меня в госпиталь, но я отказался, не желая расставаться с компанией, да и не чувствуя себя уже так плохо.

Наконец мы причалили к набережной Галаты. Сняли вещи. Тут же встретили генерала Оресова, с которым нас познакомила его супруга и который объявил нам, что он заведует бесплатной столовой для русских беженцев и пригласил там обедать. Вот и обедами обеспечены! Не так уж страшно, как казалось.

РО РГБ фонд 587 картон 7 ед. хран. 29 лл. 11-31

<< Записки Георгия Фишера: ОТ РОСТОВА ДО НОВОРОССИЙСКАЗаписки Георгия Фишера: КОНСТАНТИНОПОЛЬ>>

Добавить отзыв

Ваше имя:
Ваш email:
Ваш отзыв:
Введите число, изображенное на картинке:

Все отзывы

Последние отзывы:
Фотогалерея

(c) 2008-2012. Контактная информация