Главная
Новости
Ссылки
Гостевая книга
Контакты
Семейная мозаика

Записки Георгия Фишера: ОТ РОСТОВА ДО НОВОРОССИЙСКА

Железнодорожный узел был забит. Хотя официально или просто в разговорах говорилось, что Ростов не сдадут, что решено задержаться на укрепленных позициях и т.п., но в воздухе уже пахло тем непоправимым разложением белых, которое гнало их уже от Орла, и в глубине души уже не верилось ни в какие «укрепленные» позиции. Ростов готовился к приходу красных.


Кто двинулся на восток через Дон, вместе с нескончаемой лентой обозов и войск, вот уже несколько дней тянувшихся день и ночь через Дон по Таганрогскому проспекту; кто запасался продуктами, собираясь пережить трудное время.

Отправили «обоз». Там они должны устроиться в вагонах («на всякий случай»), а мы должны переждать и в случае чего отправиться к ним, а когда «прогонят большевиков», вернуться обратно, – так приблизительно гласили официальные распоряжения. Но отправив «обоз», оставшиеся стали тоже «готовиться» к отъезду. Кто что-то покупал, кто что-то продавал, что-то находил, что-то терял, в зависимости от выгоды той или иной операции. Я не был в компании, и какая-то старая привычка, может быть, в той обстановке – просто предрассудок или, как мне тогда казалось, нравственный стимул, мешали мне это делать. Поэтому на большую часть имевшихся у меня денег (скудного офицерского жалованья) я купил папирос у «Асмолова», так как там почему-то офицерам отпускались они по очень низкой по тому времени цене, купил «к праздникам» вина и этим ограничился. 23-го вечером ездил с двумя вооруженными солдатами – забрали для чего-то на университетском дворе автомобильные шины (автомобиля у нас не было), а 24-го после полудня остатки отряда (кое-кто из солдат остался в ожидании красных) с винтовками за плечами вышли из Ростова – влились в непрерывную ленту на Таганрогском проспекте.

На углу Садовой и Таганрогского на дереве висел человек с надписью на груди: «за грабеж». Кругом стояла небольшая толпа – глазели. «Кутепов порядки наводит, это всегда перед оставлением бывает».

Перешли через Дон и пошли стеною к Батайску. К вечеру пришли в Батайск. Нашел своих; устроились относительно «хорошо». Живут в теплушке с окном и печкой. Теплушка перегорожена надвое, в меньшей части живут прапорщик Хрисопопуло из греков с молоденькой женой (недавно только поженились); она не окончила даже гимназии, из предпоследнего класса прямо замуж вышла; с ними в том же отделении прапорщик из сельских учителей. В нашем отделении кроме нас пятерых еще писарь – студент Стрельников со своей «кузиной»; отношения, правда, у них немного более нежные, чем полагается кузенам – ну, да не всё ли равно.

До следующего дня прошло все тихо, мирно. Вот и Рождество! Приехал верхом Коля с казаками – он без части, сам по себе и десять казаков, едут от Курска, точных целей не имеет, сам по себе «часть». 26-е тоже прошло мирно. Но вот вечером распоряжение: готовиться к отъезду. За ночь собраться, составить эшелон, добыть паровоз и к утру выехать. Кто-то пошел добывать паровоз – нашли бронированный паровоз, но холодный – машиниста нет, нашелся собственный. Отправился разогревать. К утру обещает подать. Я назначен составить эшелон; надо собрать разбросанные вагоны и вывести к главному пути. Поздно вечером отправляюсь на это дело. Я на паровозе. Маневровый паровоз – мрачный, молчаливый машинист. Паровоз пыхтит, вздрагивает, толкает вагоны – везем. Подолгу стоим, пережидаем маневры других паровозов. Часов около 3-х ночи вижу на путях маячит какая-то пьяная фигура – остановилась около паровоза. Вылезаю, смотрю – капитан Т. В. состоянии блаженном, начинает изъясняться мне в любви; вдруг уставившись на меня мутным взглядом, решает, что мне холодно – начинает раздеваться, снимает с себя все до нательной рубашки (на улице мороз, хотя и небольшой); отдает мне вязаную фуфайку и что-то еще. Пытаюсь уговорить его – не действует. Приходится надеть фуфайку, остальное удается уговорить его оставить у себя. Двигаемся опять.

Вот эшелон готов, выдвинут на нужный путь. Иду к себе. Светает. Начинают отходить поезда. Заметна обычная «эвакуационная» сутолока. Вот в степи по дороге тянутся обозы, люди, лошади – непрерывная лента. Вдоль железной дороги тянутся пешие. Вот раздались первые пушечные выстрелы – стреляет наша батарея от разъезда между Батайском и Ростовом. На горизонте Ростов; вот слева показался дым – видел огонь, горит Гниловская. Туда входят красные. Ростов оставлен. Где красные? Может быть уже на этой стороне? Ведь никакие укрепленные позиции их не задержали. Справа со стороны Новочеркасска еще вчера вечером слышны были взрывы. Прошли роскошные эшелоны штабов. Вот и наш паровоз. Ведь во время Германской войны бывал же в передрягах, но относился ко всему иначе. Теперь нет – волнуешься, а ведь в сущности в тылу еще, другое положение. Ведь здесь же семья; все, так сказать, что осталось, что привязывает, что дорого. Наконец двинулись и мы медленно, ведь поезда идут один за другим, по обоим путям, «в хвост», через каждые пять минут остановка. Вот к вечеру отъехали немного; стали, кажется, надолго в степи. Впереди на станции и версты две от станции, все на обоих путях забито эшелонами. На ночь засыпаю. К утру продвинулись на станцию. Вылезаю на поиски пищи – молока для детей – в станицу. Брожу так же, как другие, почти нигде ничего. Говорят, уже столько народу прошло, всё поприели.

На станции группа бледных, страшно грязных кадет, Донского кадетского корпуса из Новочеркасска, некоторые без сапог. Грязь, второй день тает, а в Кубанской грязи тонешь по колено. Несчастные дети пришли пешком из Новочеркасска на Кущевку. Некоторые потеряли сапоги и теперь босые. Просятся в вагоны. Принимаем. В наш вагон попадают трое. Сейчас же начинается сушка перед печкой; кормим их, что есть под рукой.

Запомнился мне эпизод на одной из следующих станций. В нашем эшелоне имеется вагон, куда «складывают» больных и раненых, подчас подбираемых где-либо по пути. На этой станции выносят оттуда умершего неизвестного офицера, подобранного в сыпном тифу – теперь обыскивают, находят документы... «Командир Курского крепостного полка» с печатью серп и молот и пр. – единственное свидетельство, которое находится у него.

Вот Тихорецкая, узловая станция; стоим долго; отправляюсь «на базар», невылазная грязь, жалкий базар, кое-где открытые лавочки, вспоминаем Тихорецкую полтора года назад, когда всё ломилось от продуктов. Едем дальше. Екатеринодар проезжаем почти без остановки. Забиты все пути, теперь это снова политический центр – ставка, надолго ли? В эти дни приходится Новый год (по ст. стилю). Помню в эту ночь, как раз в 12 часов, поезд медленно постукивает колесами между какими-то Кубанскими станциями – едем. Встречаем Н.Г. – своим вагоном, кажется даже не все; огарок свечки, кто-то достал вино, что-то сварили, неизменное сало... едем... Ну целый год будем ездить, говорит кто-то. Наша ближайшая цель – станция Крымская между Екатеринодаром и Новороссийском. Там будем стоять и ждать... чего? На Дону как будто задержались, идут разговоры о новых формированиях, об изменении политики и т.п. Это официально, а под шумок говорят, что большевики уже не те, что мол теперь у них хорошо, другие же – спасайся, кто может, грабь побольше!

Стоим в Крымской. Кругом степь. На горизонте Кавказские горы. Погода стоит Кубанская, то тепло, как весной, то вдруг мороз градусов 15. У нас в вагоне под потолком от печки не продохнуть, а на полу вода замерзает. Своих дров уже давно нет, кругом степь. Отапливаемся шпалами, благо их здесь целые штабеля, но скоро и их не будет, а под конец кто-то запрещать стал их брать – приходится ночью растаскивать по вагонам и внутри пилить.

Съездил в Екатеринодар, повидал кое-кого. Кто кутит, кто грабит, кто за границу собирается, а кто думает оставаться. Виделся я с Глебом – недавно приехал из Петрограда, чужд нам – говорит, что там «порядку больше».

Екатеринодар переполнен. Получил отпуск по болезни. Надо ведь устраиваться как-нибудь с семьей. Так невозможно дальше. На эвакопункте ступаешь между живыми и мертвыми, сплошь устилающими пол бараков, о кроватях нет и помину. Приехал обратно... Вот и мы завшивели, как и все – избавиться все равно невозможно. Опять несчастье. Заболел Юрик. Ношусь, ищу где-либо помещение; в станционных домах все забито. Наконец устраиваю своих в маленькой проходной кухне у начальника станции (т.е. жену и двоих детей). Я сам с нянюшкой остаюсь в вагоне. Живут там они неделю или две. Перебираемся обратно в вагон, ведь за комнату надо платить – реквизиции не полежит, а денег нет, жалованья не хватает. Надо что-то измышлять. Закупаем в Крымской масло, сало и т.п., везем в Новороссийск. Там Лиля на базаре одевшись под торговку продает все это. Здесь все дороже.

Здесь в Новороссийске и дух другой – паника, надежды никакой. Все взоры обращены за море – тоже все переполнено. Разыскиваем Ал.Ал. (Беляеву), ночуем у нее. Мы с женой – на сундуке, в одной комнате с нами Ал.Ал. и хозяева – муж с женой, он оружейный мастер. Я тоже начинаю думать не лучше ли уехать. Перед тем у нас была мысль устроиться в Анапе; там единственные родственники – Раутияны, и кроме того она в стороне от «большой дороги». Но тоже положение не завидное – ни копейки денег, нет своего угла, дети, сам я как никак «белогвардеец», что будет? В Новороссийске пережидать события конечно невозможно; тут центр и дорога в море, а до Анапы не так легко добраться; пароходов нет, а на дороге «зеленые», не проедешь. Возвращаемся в Крымскую, опять едем в Новороссийск и т.д. несколько раз.

В Крымской у нас в поезде начался сыпной тиф. Уже есть умершие, а все во вшах. У начальника отряда ежедневное пьянство, какие-то закупки, какие-то заготовки. Привезли из Батайска остатки нашего эшелона, который сразу не вывезли, еще кое-что прихватили, есть по крайней мере для всех уголь, чей-то прихватили, а то шпалы уже все кончились. Принимаю решение: едем за границу, благо англичане берутся эвакуировать и обеспечивают кров и питание. Только осложнение: берут только семьи и инвалидов, надо устраиваться самому. Официально о ликвидации не говорят. Говорят о поднятии боеспособности, о смене политики, что-то расформировывают, что-то формируют, но я уже ни во что это не верю.

Пользуясь своим отпуском езжу в Новороссийск, записываюсь на «комиссии». Никто в них разобраться не может, которая на что; на всякий случай записываешься и берешь предписания на все… Надо найти помещение для семьи. Новороссийск забит. Устроили общежития, но все сплошь забиты и сплошь заражены всеми тифами, скарлатинами и пр. заразными болезнями. Каждый день прибывают новые. Все пути на станциях забиты вагонами, всюду живут. Обедаешь в офицерской столовой, где очень дешево и очень скверно можно пообедать, простояв час в очереди. С поисками помещения прямо приходишь в отчаяние. Наконец узнали, что открывается новое общежитие для семей Добровольческого корпуса. Пытался даже с протекцией туда… ничего не выходит... Я – в Вооруженных Сил Юга России, а не Добровольческом корпусе. Наконец Лиля не выдержала и начала плакать – средство иногда верное... подействовало. Не только получаем место в общежитии, но я даже назначаюсь комендантом общежития. Его надо оборудовать. Получаю двух полураздетых пленных красноармейцев, добываю топчаны и мы водворились на место.

Общежитие – школа в Мефодьевке, под самой горой на окраине; ну сюда вряд ли кто поселится – боятся зеленых. Ведь вот вчера ночью в центре города гауптвахту захватили и всех выпустили, а на днях тюрьму таким же способом… Ну, нам рассуждать не приходится, по крайней мере чисто, только собственные вши будут. Лиля едет за детьми, а я сажусь здесь. Зима в 1920 году была суровая. Норд-осты в Новороссийске не прекращались. Через день приезжает Лиля с детьми, но из-за норд-оста и думать нечего поздно вечером добраться к нам на гору. По счастью, встречают знакомых, которые служат здесь и поэтому у них смогли переночевать и лишь на другой день наконец перебрались в школу. В школе живет учительница с двумя или тремя детьми, муж ее «красный» – ждет не дождется, когда уйдут «белые», но любезна и конечно старается своих мыслей не показывать.

Лиля с детьми уже записана на первый английской эвакуационный пароход – только ждать. На следующий день у Лили высокая температура – неужели тиф? Не хочется верить. Бегу за доктором, но ни один не идет – отсылают к другим, то дома нет, я прямо в отчаянии. Ведь жена в положении – а что вдруг преждевременно... Нервы взвинчены до крайней степени. Наконец у одного молодого врача встречаю ответ – после долгих уговоров – «хорошо, приду»; я не выдерживаю и еле сдерживаю подступившие слезы, и только могу сказать: «Дайте доктор папироску». Отношение доктора сразу меняется; он приглашает в комнату, дает вина, становится участливым, любезным. «Я сейчас, сейчас приду. Видите, ведь это только вы так по-хорошему приглашаете, а ведь другие с револьвером требуют». Сейчас я думаю, что правы и те, что с револьвером; если он у меня был бы тогда с собой, я может быть тоже с револьвером бы требовал. Идем с доктором «домой». Посмотрел – определил «сыпной тиф». Везите в больницу. Отправляюсь на поиски таковой. Усложняется все еще тем, что надо такую, где бы было на всякий случай родильное отделение, или могли бы подать элементарную помощь в этой области. Все лазареты переполнены. Наконец нахожу одну, соглашаются принять, обещают помощь. Уже поздно вечером помню при лунном свете кладем больную на извозчика (линейку, в Новороссийске такие сохранились), и везу в больницу. В больнице не принимают, говорят поздно, прием до утра прекращен. Скандалю, добиваюсь того, что Лилю вносят на носилках в палату, но койки не дают, говорят раньше надо выкупать и остричь, а раньше утра нельзя; как ни скандалю, ничего сделать не могу. Приходится оставить до утра. На следующий день утром с моей помощью начинается купанье в ванне из двух ведер воды в холодной комнате. С протестами и скандалами с моей стороны удается прекратить это издевательство, хотя что-то вроде обмывания сделано. Но вижу, что в этой больнице оставаться невозможно. Разыскиваю другую, целый день хлопочу. Наконец по соседству в железнодорожной больнице мне соглашаются предоставить место. Переносим больную туда. Здесь по крайней мере больных не мучают, кормят, и даже доктор приходит. Лучшая больница считается; но вши эти все равно всюду ходят.

И вот пошли дни в ожидании кризиса. Из «дому» от детей в больницу к Лиле, потом в город «на комиссии» или еще за чем-нибудь, потом опять больница, домой. С одного конца города на другой, нужны деньги; вытаскиваешь последние тряпки и загоняешь на базаре, нужно детей накормить, кое-что жене купить… и т.п. В больнице подходит ко мне молоденькая дама: «Вы гатчинец Фишер?» обращается с вопросом. – «Да». Узнаю, Муся Одоэ, помню гимназисткой. За это время успела уж два раза замуж выйти и теперь ухаживает здесь за мужем, больным сыпным тифом; через два дня он умер. Разыскиваю на всякой случай акушерку, сговариваюсь с ней – гонорар берет спиртом. Ночь перед кризисом дежурю перед палатой; на дежурных сестер нельзя надеяться. Всё сходит благополучно.

А за это время отошел пароход, на котором должна была ехать Лиля с детьми; отсрочили на следующий, а красные уже подходят к Екатеринодару. Через три дня отходит следующий пароход. У меня еще комиссий не было, то в очередь не попадешь, то отменят и т.п. День погрузки. Собраны вещи, отправил на подводе. На извозчике с детьми и няней заезжаю в больницу за женой, и прямо с постели на извозчика. Она еле ноги передвигает, не думал, я что она будет так слаба.

Подъехали к пароходу – «медицинский осмотр уезжающих» – одна комедия – опрос и дальше благополучно (официально после тифа разрешается только на 16-й день). По предъявлении документов получаем записку – куда. Общими усилиями втягиваемся на пароход. Места оказываются во втором трюме – нижнем, без окон, на полу; трюм для товаров – вещевой. Жена в отчаянии, действительно она еле передвигается и на палубу ей не вылезти. Хлопочем, ссылаясь на перенесенную болезнь; наконец, добываем место в кают-компании 2-го класса. Перетаскиваемся. Устраиваемся на диване, стульях и на полу. По сравнению с другими счастливы. Хотя какие-то «привилегированные» уже заняли немногочисленные каюты. Пароход «Молчанов», довольно маленький, паршивый, но пассажирский. Хочу уходить – не пускают. Мог бы остаться и уехать, да черт его знает – как отнесутся к бездокументному, если бы был один, то наплевать, а тут семья, нет, надо вылезать. Доказываю, что не имею права оставаться – наконец выпускают. На ночь иду домой. На следующий день прихожу. Приношу кое-какие продукты. Разменял деньги свои «колокольчики» на франки – получил 85 франков, сколько это – даже не представляешь, дал жене еще какие-то оставшиеся тысячи.

Проходит день томительного провожания. У жены вид отчаянный – настроение паршивое, после тифа еле ходит. Пароход отойдет лишь на следующий день. Вот наступил и день отхода. Опять томительно тянутся минуты. Но вот последний свисток, сняты сходни, пароход начинает медленно отделяться от берега. Наши машут, мы машем. Направляюсь домой. Солнце садится. Смотришь на удаляющийся пароход – где и когда увидимся? На горах появилась «борода», подуло с гор – норд-ост, море покрылось рябью.

Теперь оставшись один, я мог отдаться мыслям и сразу как-то стало пусто, нечего было делать. Пойти некуда. День слоняешься по городу, а с наступлением темноты идешь домой, поболтаешь с кем-либо – или с учительницей или с кем-нибудь из немногих постояльцев в общежитии. Действительно, многие сюда не идут – боятся «зеленых». Пока еще были дети и нянюшка с нами, в комнате жила какая-то вдова с сыном, собиралась эвакуироваться, но получив эвакуационные деньги раздумала и решила остаться, поэтому переселилась куда-то к железнодорожникам. Часов в 8 вечера в школу приходит патруль из каких-то кавказских типов, они охраняют город от зеленых. Действительно, власть Добрармии за пределы города не распространяется – дальше зеленые. Патруль ложится спать, ложусь и я. А с утра – в город, слоняюсь.

За это время как теперь, так и до отъезда семьи было много разных интересных и забавных встреч. Приехал Иван Тимофеевич Беляев – в полной панике, ходит бледный, кусает губы и ногти, спрашивает меня, что делать. Ругает англичан, т.к. они не желают его брать, несмотря на все «заслуги» перед ними, которые он мне тут же перечисляет.

Встретил Г.Антонова и А.Кузьмина. Два замечательных дурака, которые не ушли дальше 4-го класса гатчинского реального училища. Г.Антонов – офицер, в капитанских погонах, накрашенный, с массой всяких значков, даже ученых, и орденов, на которые по моему глубокому убеждению он ни малейшего права не имеет. В предыдущий период распевал «Боже царя храни», «бей жидов» и околачивался по штабам, теперь молчит, спрашивает, что делать, но мозг и теперь не варит. Другой, Кузьмин – полуободраный вольноопер, с начала германской войны до унтер-офицера дослужиться не может. Служил в Красной армии, да попал в плен, его совсем раздели, встретил своего приятеля Г.Антонова, тот его одел и взял к себе. Теперь ходят оба и никак не могут понять смысл происходящего.

Встретил гражданца Пальшау; этот подмигивает, говорит, что скоро учиться поедем, надоело воевать, учиться хочу. Этот решил оставаться. Жену с ребенком оставил на Кубани в станице. Теперь они у большевиков. Встретил С.И.Гладкого. Одет в черкеску, корнетские погоны, франтом, говорит о каких-то политических комбинациях, вид важный и таинственный. Приглашал к себе – живет, говорит, в вагоне 1-го класса с какими-то генералами, которые у него чуть ли не в подчинении. С женой, говорит, развелся и теперь у него новая жена, там же в вагоне. Так я к нему и не собрался. Встретил многих геленджикских, бежали сюда. Говорят, в Геленджике невозможно. Сегодня зеленые, а завтра белые – пальба не продохнуть. Повстречал еще кое-кого петербургских, все за границу; успели бы только – вот общее настроение.

Наконец был на комиссии. Дали конечно 4-ую категорию; доктор утешил: «ну, у Вас несомненная чахотка»; ну да не все ли равно, благо свободен. Получаю на всякий случай заграничный паспорт – черт с ним, лишняя бумажка не мешает, а насколько он нужен – бог его знает. Теперь значит могу ехать «по закону», какому? долго ли будет он действителен, а вдруг заболею тифом? Ведь когда была больна жена я не берегся; несмотря на все «чистки», вшей вывести окончательно нет возможности, нет-нет да и попадется.

Теперь Новороссийск переполнен до невозможности; в городе на набережной стоит поезд главнокомандующего, так сказать, в голове – «дальше ехать некуда» – садись на пароход, а там дальше все запасные пути сплошь забиты приходящими и уже идущими обратно поездами. Кто-то что-то еще формирует, еще кричат в маленьких полуофициальных газетках о защите и борьбе с большевиками, но каждый уже понимает, что здесь во всяком случае борьба кончена, и каждый про себя решил, что ему делать. Вот штатская публика – та нервничает, что-то продает, покупает, торопится погрузить и погрузиться на пароход. Где-то кто-то кутит. Выздоравливающие тифозные бродят как тени по улицам. Если зайти в какое-либо общежитие, казарму, лазарет или просто в частную квартиру – лежат всюду вповалку на полу здоровые и больные.

Пришел и наш поезд из Крымской, перебираюсь из своего общежития снова в поезд, ближе к центру, и не так скучно будет. Почти все переболели тифом, кое-кто умер. Большинство собирается в Крым, кое-кто решил оставаться. Начальник отряда собирается отправлять жену за границу. Стал со мной чрезвычайно любезен, узнав, что я еду, и поручает мне свою жену. Вот объявлен срок погрузки. 8 и 9 марта ст. стиля. Выдают еще какие-то эвакуационные, которые с каждым днем стоят все меньше и меньше. Вот я и на пристани. Громадный пароход «Бургомистр Шредер» – угольщик, весь железный, только грузовой. Получаю билетик с № трюма – 6-ой, иду. Второй трюм внизу, пол, стены, потолок железные. Ни одного иллюминатора и только посередине в потолке четырехугольное отверстие и в него вставлена крутая лестница. Сегодня первый день погрузки, но почти полно, правда есть еще один трюм, седьмой, сзади; он еще свободен. До наступления темноты болтаюсь по палубе, смотрю на толпу перед пароходом.

В самые нижние (третьи) трюмы англичане грузят пушки и снаряды, на палубе устроено несколько стойл для лошадей. Англичане вывозят каких-то хороших лошадей – наших русских заводов. Интересно видеть, как несчастное животное моментально замирает с поджатыми ногами, когда перехваченное посередине туловища широким ремнем лебедкой поднимается на воздух.

Смотришь на прибывающих людей – идут непрерывной цепью по трапу – говорят на пароход примут 1500-2000 человек. Стемнело. Погрузка прекратилась. Иду в трюм, осматриваюсь. Место у меня выбрано третье от угла, т.е. там стоит мой чемоданчик. В самом углу инженер путей сообщения, видимо до последнего времени живший в хороших условиях – обстановкой немножко смущен, боится запачкаться. Действительно, пол и стены в угольной пыли. Рядом с ним поручик, служил в городской страже, какого-то полукавказского типа. С другой стороны от меня учитель с женой. Жена лежит на каком-то возвышении, то ли из вещей, то ли на каких-то носилках; он время от времени куда-то бегает. Впереди меня (я у самой стены) подкрашенная дамочка с сыном 6-7 лет и не то ли нянькой, не то ли гувернанткой, русской немкой, рядом с ней казачий сотник – уже ухаживает за дамочкой. Все они лежат на каких-то развороченных тюках. Дальше уже трудно разобраться. Трюм освещается днем и ночью двумя электрическими лампами – состоящими из нескольких электрических лампочек, прикрепленных к диску и подвешенных на потолке. Под одной из ламп бросаются в глаза две хороших кровати с массой вещей вокруг них. На них расположились муж с женой, присматриваюсь – знакомые, Катарские из Екатеринодара. Подхожу – меня узнают. Начинаются расспросы. Она ноет, хотя устроились они лучше всех на пароходе и вызывают справедливые нарекания других. Едут, точно у себя в спальне.

Достал свой чайник, в который вмещается две кружки воды – очень удобный для одного. Отправляюсь на палубу: выстроены две маленькие плиты – это на 2000 человек! Около них толпа – ругань, плитки сплошь заставлены чайниками и прочей посудой. Я пропихиваюсь к плите несмотря на неодобрительные возгласы окружающих и пользуясь размерами моего чайника сажаю его внутрь плиты – через две минуты кипит. Этим преимуществом я пользовался все время пути. На ночь расстилаю маленькое старенькое одеяльце под себя, заворачиваюсь в шинель, чемоданчик под голову. Но спать трудно. Железный пол дает себя знать сквозь тонкое одеяльце и шинель. Вот и второй день посадки. Сегодня пароход не отбудет. Отойдет лишь завтра в полдень. Сегодня англичане начинают выдавать пищу. Приказано разбиться на группы по 10 человек, выбрать в каждой группе старшего, который будет получать пищу на всю группу. В моей группе просят меня быть за старшего. День разнообразится хождением за продуктами, дележкой. Выдают еще по два одеяла на человека – лучше будет спать. Эту ночь благодаря одеялам мог хорошо спать.

РО РГБ фонд 587 картон 7 ед. хран. 29 лл.1-11

<< Георгий Фишер: оборона страны, войско и революцииЗаписки Георгия Фишера: ОТ НОВОРОССИЙСКА ДО ЛЕМНОСА>>

Добавить отзыв

Ваше имя:
Ваш email:
Ваш отзыв:
Введите число, изображенное на картинке:
Все отзывы

Последние отзывы:
Фотогалерея
(c) 2008-2012. Контактная информация