Главная
Новости
Ссылки
Гостевая книга
Контакты
Семейная мозаика

Елизавета Михайловна Спиридонова: ПРОСТЫЕ ЛЮДИ

К старости, когда у человека накопилось много опыта и достаточно горького, он начинает различать безошибочно людей, тех, в которых сохранилось естественно человеческое, не наносное, прямое и чистое, то, что и дает возможность человеку строить жизнь, быть жизнеустроителем, а не только критиком существующего, не только способным видеть интеллигентом, не способным однако к созидательной работе, и тех, кто при неспособности к многоглагольному размышлению, могут именно строить, умеют гораздо лучше именно практически создавать, работать, но часто не умеют «говорить», то есть выразить правильно и красиво свою мысль, не умеют передать другим то, что они сами понимают, а понимают они часто больше, чем те первые, которые кичатся своим образованием и своей интеллигентностью.

Мне как раз и приходится все время вращаться между одними и другими, и я именно потому и научилась ценить «простоту», которая всегда творческая и конкретно деятельная, а не сложную умственную изощренность, которую выдают за ум или особую образованность.

Хочется мне из моего опыта вспомнить встречи с этими простыми людьми, с теми, которые, я считаю, и научили меня, что нужно и можно жить, как бы не было трудно, хотя они сами и не считали, что они меня чему-то научили и даже наоборот, считали меня сделанной из другого теста, именно той интеллигенткой, которой я в сущности никогда не была.

Первым таким человеком, не зная того спасшим меня от безумного жеста отчаяния, была простая аргентинская прачка, которая, увидев, как я безутешно рыдаю после посещения всех милых знакомых, отказавшихся одолжить мне небольшую сумму денег только потому, что я по их мнению стала «не кредитоспособной» в тот момент, когда эта небольшая сумма денег могла дать мне возможность перешагнуть тот рубикон, который тогда из-за неизлечимой болезни мужа было перешагнуть необходимо. К стыду своему, и, конечно, благодаря своей неопытности и одиночеству в чужой стране, я тогда пришла в отчаяние и не видела другого выхода, как тот, который нашел какой-то шведский адвокат, покончивший со всей своей семьей в нарядной квартире, только потому, что он обанкротился. Этот адвокат тогда не выходил у меня из головы, ведь подумать, у него была квартира, было все, и только он обанкротился. А мое положение было, конечно, в миллион раз хуже. С двумя детьми и больным на руках, при невозможности бросить больного и маленького ребенка для работы… К счастью, газа у меня тоже не было, и вообще не было ничего, потому что даже электрический утюг был заложен. Был только долг за квартиру, долг в альмасене, где уже отказывались давать в кредит, долг сапожнику, у которого стояли починенные сапоги, долг в мясной… Помню, мне казалось тогда, после посещения моих милых знакомых, которых я когда-то как хорошая хозяйка так гостеприимно принимала и которые так хвалили мое умение «принять» и «подать», мои закуски и мои кулинарные способности, а теперь так умно объясняли мне, что я со связанными руками и больным мужем и малыми детьми совершенно не трудоспособна и не могу претендовать ни на какой кредит, а только на общественную помощь, после того, как дамы-патронессы вернутся с курортов.

Если человек может определить момент, когда я после тщетных попыток достать хоть немного денег в долг, а не в качестве подачки, вернулась домой, и не взяв еще детей от нянчивших их доброй соседки, безутешно рыдала на своем диване, потому что мне казалось, что нет на земле существа более несчастного, попавшего в более безвыходное положение.

Тогда эта женщина, случайно зашедшая ко мне, не старалась утешать меня, нет, она просто рассказала, как ее муж простой рабочий погиб во время несчастного случая на работе, как ей показали на работе во всяком случае, потому что эксперты сказали, что он погиб жертвой своей неосторожности. И она, эта простая женщина, растила своих детей своей работой, и она никогда не читала о шведском адвокате, не знала о короле спичек, тогда же приблизительно покончившем самоубийством. Она жила… жить было можно и нужно, и отчаяние было постыдным, - вот что я поняла тогда из ее слов, и как же я ее благодарила, а она никак не могла понять, за что же? За что? Ведь она ничего не сделала. Если бы она знала, сколько она сделала, если, конечно, допустить, что жизнь, какая бы то ни было, всегда лучше смерти, и что отчаяние – это та же трусость.

И вот, сколько лет прошло, сколько потом раз нужно было бы еще встретить такую женщину, сколько было сделано ошибок на пройденном пути, но все-таки она стоит передо мной, эта простая женщина, не желавшая, не сочувствовавшая, просто рассказывавшая и сделавшая для меня так много… просто тем, что она была такая, и что на ее примере оказалось, что можно жить, когда та среда, к которой ты принадлежал, от тебя откажется, видя в тебе в будущем только обузу, и во главе угла своих отношений с тобой поставит это слово, о смысле которого пришлось задуматься в первый раз именно тогда: «не кредитоспособна…»

Но еще до этой женщины, имени которой я не помню, встретился на моем пути другой простой человек, который чутьем понял, что мне нужно было делать, и, увы! Я его не послушала… не послушала, чтобы потом всю жизнь жалеть и чтобы потом видеть все трагические последствия для моего тогдашнего непонимания.

Этот человек был человек советский. Это был солдат, военный красноармеец Данила. Помню, когда мы вслед за каким-то генералом, с несчастным нашим инженерным отрядом, в котором скрывались несколько призванных в деникинскую армию человек, не желавших воевать, докатились до Ростова, чтобы потом покатить обратно, и так, чтобы уж никогда больше не вернуться, как-то раз пришел ко мне вечером муж и сказал, что так как мне очень трудно ходить на службу, а я на службу ходила для видимости, чтобы можно было мне выписывать жалование, потому что офицерского жалования тогда хватало только на две бутылки молока, и в то же время смотреть за малыми детьми и кормить обедом его и еще других служащих отряда, то мне на помощь даст денщика. Я стала отказываться, нет, как же, зачем? «Глупая, - сказал мне муж, - ты сделаешь ему величайшее одолжение, этот парень – пленный красноармеец, если его пошлют на фронт, а он не пойдет, то его расстреляют, если же мы определим его в денщики, тем самым спасем ему жизнь, а он будет тебе помогать, смотреть за ребятами.

И вот пришел Данила «пленный красноармеец». Помню, он вошел в большую хозяйскую дверь, где я мыла посуду, и остановился в дверях. Перед тем меня очень занимала мысль доказать этому красноармейцу, что я уж не такой реакционер, и что я вполне демократична. Поэтому согласно принципам февральской революции я вспомнила, что ему нужно говорить «вы», и вообще держать себя с ним как с равным, чтобы он не вообразил, что я хочу его эксплуатировать. Теперь все это кажется мне таким смешным, несмотря на трагичность положения. Вот вошел в кухню Данила и остановился у порога. Я чистила ножи. «Здравствуйте», - сказала я ему. Он почесал в затылке и сказал: «А здравствуй, барыня». Потом мы оба помолчали, я продолжала чистить ножи и вилки. Тогда Данила отложил в сторону свою фуражку и решительно махнув рукой, дескать была – не была, подошел ко мне, сгреб ножи и вилки и сказал: «А ну я их лучше землей…» Так началось наше знакомство.

Вскоре положение осложнилось бесконечными болезнями мужа и детей, которые меня всю жизнь преследовали. Да еще была у меня на руках старая нянюшка, вместе с нами ездившая и болевшая очень тяжело возвратным тифом. Ее Данила звал «баушка». Баушка эта доставляла нам много хлопот. Она непременно хотела сама ходить в уборную, и, закрыв за собой дверь, падала там, потом мы должны были ломать двери, чистить и тащить ее обратно в кровать и т.п. У детей сделалась какая-то детская болезнь, а у мужа был плеврит, которым он давно и хронически болел. Денег, конечно, не было, и я продавала на базаре какие-то бабушкины полотенца или выменивала их на какие-нибудь продукты. Вот по этому делу пошла я раз в город, заказав Даниле смотреть за всеми больными. А когда пришла, то увидела, как Данила в отчаянии ломал дверь, чтобы тащить застрявшую в клозете упрямую «баушку», кричали дети, а у мужа температура поднялась к 40.

Положение получилось такое – два здоровых человека и четверо больных и малых, и выворачивайся, как хочешь. По вечерам, когда все стихало, мы с Данилой садились в каком-нибудь уголке и выдумывали, как бы умудриться завтра их как-нибудь накормить… «Данилушка, - говорила я, - что же мы будем делать?» - «А никшни, барыня», - отвечал он. И выдумывал что-нибудь… где что продать и как вывернуться… Так мы и жили довольно долгий срок, сначала под Екатеринодаром, потом в Ростове…

И вот наступил момент ужаснейшей эвакуации последних белых сил из Ростова. Было это под самое Рождество, и стояли лютые морозы. В одиннадцать часов вечера муж пришел и заявил, что утром нас будут эвакуировать и что нужно быть готовым. Помню, как я плакала и умоляла его никуда не ехать. «Нет, - сказал он, - меня расстреляют, потому что я все-таки был в белой армии, да и воевать я ни с той, ни с другой стороны не хочу, нужно постараться куда-нибудь уехать». Как я тогда его просила не ехать никуда, как я уверяла, что его не расстреляют… Всю ночь мы с Данилой собирали мокрое, только что развешенное белье, безуспешно старались его высушить утюгом. Наутро прибежала ко мне жена другого служащего отряда: у ее девочки было воспаление легких. «Оставайтесь», - сказала я ей. «Ни за что, - отвечала она, - одна без мужа». Я научила ее завернуть девочке все тело в вату, как я сделала со своим маленьким Юриком, который затем погиб все равно в Константинополе. Девочка ее умерла в тот же день. Утром нас погрузили на открытые грузовики. Мороз был страшный. Дети были поверх пальто закручены в одеяла и во что попало, мы тряслись от холода. Везли нас до Батайска целый день, так как все дороги были запружены отставшими частями и обозами. А в Батайске нас погрузили в теплушку, и мы с нянюшкой воровали на путях доски, чтобы отопить эту теплушку.

Как только мы приехали, муж сказал: «Попрощайся с Данилой, он остается». «Как?» - сказала я. «Ну да, - сказал муж, - он остается у своих». Я посмотрела на Данилу, который стоял тут же. Он опять махнул рукой, как он делал, когда на что-нибудь решался, и сказал мне: «Оставайсь, барыня с нами, тебе нича не будет». «Данила, - сказала я, - а он?» - показывая на мужа, вышедшего из вагона. «Он? – сказал Данила, - чиловик то я не вим, - и, вздохнув, - ну, прощевай, барыня, бувай здорова…» Я крепко пожала ему руку. Мне хотелось броситься ему на шею и плакать. После первой ночи в теплушке, а в ней пришлось прожить потом, кажется, больше месяца, в окно вагона просунулась чья-то рука. Это был Данила. Он где-то раздобыл кусок копченой колбасы и принес моим детям. Помню, как сейчас, этот подарок в первый день Рождества, принесенный простым русским человеком бедным моим детям. Это было прощанье, так оно у меня осталось в памяти. В оконце вагона просунулась рука с замасленной бумажкой, в которой лежал кусок колбасы… Это было последнее прощанье. Больше я Данилы никогда не видела. Он остался со своими. А я часто вспоминаю Данилу, который говорил мне, чтобы я осталась…


РО РГБ фонд 587 картон 3 ед.хран.15
Спиридонова Е.М., «Простые люди» - воспоминания (1950-е гг.), машинопись, 4 листа.

<< Елизавета Михайловна Спиридонова: ИЗ РАЗРОЗНЕННЫХ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙИстория Ларинской гимназии>>

Добавить отзыв

Ваше имя:
Ваш email:
Ваш отзыв:
Введите число, изображенное на картинке:

Все отзывы

Последние отзывы:
Фотогалерея

(c) 2008-2012. Контактная информация