Главная
Новости
Ссылки
Гостевая книга
Контакты
Семейная мозаика

ВЕРЕ ВАСИЛЬЕВНЕ СМИРНОВОЙ 1941-1942

17 июля 1941
ИЗ МОСКВЫ В ЧИСТОПОЛЬ
Дорогая милая Вера!
Я покинул тебя в таком состоянии, что даже мое черствое сердце не выдержало и все время беспокоюсь о тебе.
Как то ты доехала, моя милая? Марья Михайловна получила с дороги несколько писем от мужа, а от тебя нет ничего. Это не делает меня счастливее и спокойнее. Милая, пиши чаще, мы все думаем о тебе, волнуемся за твое здоровье.
О нас не беспокойся, здесь все в порядке, все Смирновы живы и здоровы. От Василия была телеграмма от 15 июля - он в Первомайске, на Южном Буге, здоров. От Ольги тоже была телеграмма - они благополучно доехали до Омска. Зина служит в своем институте, который никуда пока не собирается отъезжать. Бабушка дома, по хозяйству и относительно спокойна.
Ночи здесь, после отъезда Кутьки, относительно спокойные. Но, может быть, это затишье перед бурей.
Халтурин жив и здоров. У него есть работа кроме пожарной. Деньги есть на ближайший месяц, а заглядывать дальше, чем на месяц невозможно. Сегодня вводятся карточки. Это сократит наш бюджет и не будет больше разговоров, что варить на обед - что дадут, то и варить.
Итак, милая моя, не беспокойся о москвичах, здесь все в порядке. Думай о себе, отдохни, если это только возможно в Чистополе. Я уже жалею, что отпустил тебя одну, моя родная. Но что же было делать?
Целую тебя, моя милая, моя любимая.
Иван
К Кутьке не торопись, отдохни и собери силы.



8 августа 1941
Дорогая Вера!
Сегодня мы получили твое первое нормальное письмо (от 29 июля) и все очень рады. Завтра, вернее - сегодня, уезжает партия в Чистополь и я пользуюсь случаем написать тебе. Сейчас ровно 12 ночи. Тревог нет. Но не спится и нельзя работать, так как из предосторожности я вывернул все лампочки в квартире.
Сижу в убежище. Здесь есть даже специальная комната для писателей, где якобы можно работать. Сейчас действительно можно. Малолюдно. На полу спит Коста Паустовский, который только что приехал с фронта. Сидит Эрлих, неизвестно зачем, вероятно одному в квартире грустно. Сижу я. На лбу у меня шоферские очки. Можешь поздравить меня. В предыдущую ночь я погасил зажигательную бомбу. Собственно говоря, только половину, потому что работали мы вдвоем с одним мальчиком. Это так просто и легко, что, наверное и Кутьку можно было бы научить этому искусству. В конце концов, все это не так интересно и я собираюсь несколько ночей (хотя бы через день) спать на дачах. Очень зовут разные люди - Пастернак, Эся, Михаил Васильевич Муратов. Но вообще то говоря, я чувствую себя спокойно во всяком положении. Не озорничаю, не лезу в драку, но когда надо, делаю все, что полагается.
Жизнь такая, очевидно, надолго. Надо к ней приспосабливаться. Надо жить и зарабатывать деньги. Думаю, что пора мне этим заняться.
Сегодня сделал обход своей епархии. Был в Детгизе, который никуда не уехал. Был в радио у Кости Пискунова, который вернулся из ополчения, был в "Пионере", который еще не закрыли. Завтра зайду в Литературную Газету, где пишут так скучно и бездарно, что, пожалуй и я смогу попытаться. Выяснив все возможности (а кое-что кое-где можно делать) я начну их осуществлять.
Вот, собственно все обо мне. Не буду писать о том, что мне не хватает тебя и Кутьки. Но то, что вы в безопасности, мне очень облегчает жизнь.
8 часов утра.
Тревоги не было. И я ушел спать. Сейчас на пристани. Сдаю посылку. На деньги из своего "железного" фонда. Купил тебе конфеты. Оцени. Собрали тебе всякое барахло. Ничего уже у тебя хорошего не осталось. Купи себе на зиму валенки. Обязательно!
Продукты посылать было бессмысленно. Из сухарей и печенья получатся только крошки. Да и из твоих не очень толковых писем не очень поймешь, что тебе надо.



2 сентября 1941
Дорогая, милая Вера
Случилась вот какая оказия. Меня уже дважды вызывал военкомат. Поэтому под благовидными и неблаговидными предлогами я отказывался от поездки в Чистополь. Наконец, я выбрал, как мне показалось, удачный момент и попросил разрешения уехать. Мне действительно разрешили поехать на две недели. С учета не сняли, так как срок маленький.
Я сколотил кое-какие деньги. Ходил с утра до вечера по магазинам, покупал Кутьке и тебе разные вещи. Это не так легко. Например, я четыре раза обходил все обувные магазины чтоб (до твоего письма!) купить Кутьке ботинки № 27. Ботинок я так и не нашел. И на четвертый день где-то на Смоленской площади удалось поймать туфли № 27. etc.
Когда я проделал все для меня героические 12 подвигов, достал денег, купил продовольствие и кое-какие вещи, обменял паспорт, достал командировку, сходил на призывной пункт и в военно-учетный стол милиции, когда я купил, наконец билет на 12 сентября, то… именно 12 сентября, в день отъезда, в шесть часов утра пришли за мной два красноармейца, вручили повестку о мобилизации, по которой я должен сегодня же, получив расчет от учреждения, в 18 вечера явиться с вещами.
Я поехал, конечно, в военкомат, показывал свою командировку, и железнодорожный билет, доказывал даже, что я очень люблю свою жену о она будет несказанно огорчена… Увы, все эти доводы ни на кого не подействовали. Чтобы не стать дезертиром, я принужден не ехать в Чистополь.
Милая и дорогая!
Ты, конечно, огорчишься. Но и я тоже очень, очень огорчен. Ты и представить себе не можешь, как хочется повидать тебя и милого Кутьку. Но ничего не поделаешь, -
Судьба!
Несколько слов, милая о тебе. В Омск ехать никогда не поздно. Но я боюсь этого, потому что из Омска уже ехать некуда. Поэтому не торопись ехать туда. Там то же, что и в Чистополе. Бабушка и Зина, судя по их психологии, соберутся только в крайнем случае. Так что фактически ты там будешь одна, включая Лелеку. В Омск можно ехать из Казани, это ближе всего и без пересадок. Но ехать туда можно только в самом конце навигации и только в крайнем случае.
В Москву ехать еще рано! Сейчас положение Москвы неплохое. - на Западном фронте дела идут успешно. Но - затишье с бомбардировками здесь временное. Логически бомбардировки осенью должны усилиться и участиться. В ближайший месяц до 15 октября (Sic!!!-ТГР) во всяком случае положение Москвы определится в зависимости от участи Киева и Ленинграда. Как ни соблазнительна Москва, ехать сюда еще рано. Это был бы поступок безответственный, без всякого учета по-следствий. Эвакуироваться второй раз, - а такая возможность не исключена при поспешном приезде в Москву - на это, милая, у тебя не хватит ни сил, ни средств. Если через месяц будет ясно, что в Москву можно приехать, то тебе могут помочь разные люди и в первую очередь Союз писателей, так как ты - не жена писателя, а сама писательница. Они войдут в твое положение. Кирпотин, нынешний секретарь Союза, человек очень сердечный. Я говорил с ним о тебе. Он не советует пока возвращаться. но если это будет можно и необходимо, он обещал оказать помощь. Еще могут по-мочь дополнительно в смысле вызовов, ходатайств и т.д. -
Детиздат (Эся Эмден);
Литературная газета (Горелик);
Учительская газета (не знаю, кто);
Журнал "Пионер" (пока там Наташа Ильина, ул Правды, д.24);
Центральный детский театр, который слился с "баумановцами" где у тебя должно быть много друзей;
Радиокомитет, где Костя Пискунов и Роза Иоффе;
Если решишься ехать в Москву, то надо написать всем сразу, чтобы клюнуло если не во всех, то во всяком случае, в нескольких местах. Третий вариант - Алпатьево. Как это ни странно, я не очень против него. Дело в том, что везде плохо, и в Чистополе, и в Омске. В Москве при лучших обстоя-тельствах тоже будут минусы - бомбардировки.
Алпатьево - это соединение Чистополя с Москвой. Плюсы перед Чистополем такие: бабушка согласна поехать в Алпатьево и Вовка с ней. Из Москвы можно кое-что подвозить - все таки ближе. Здесь можно сделать какой-то минимальный запас на зиму, чтобы не умереть с голоду. Ты могла бы, предположим, ездить в Москву и жить тут неделю-другую для сношений с издательствами, с редакциями. Бабушка уже писала своему Ивану, у которого мы жили. И получила от него приглашение.
Плюс у Алпатьево еще и такой: Если с ребенком в Москву не пустят, то Алпатьево может стать трамплином для въезда в Москву.
Итак, милая, вот три варианта твоей жизни, кроме Чистопольского, который ты отвергаешь. Тебе в Чистополе виднее, спорить с тобой не стану. Решиться на поездку надо до конца навигации. Мне кажется, у тебя есть еще месяц. За этот месяц многое определится в положении страны, и вопрос, ехать ближе к Москве, или дальше от нее, придется все же решать в зависимости от сводок Информбюро. Так что, как ни крути, без политграмоты не обойдешься.
Дорогая, милая Вера, Прости своего беспутного мужа - что делать, если он таким родился. Будь мужественна, потерпи немного в Чистополе и в конце сентября или начале октября реши свою судьбу и судьбу своего сына. Целую тебя, дорогая моя и целую моего Вовку, которого я очень люблю и без которого очень скучаю, которого я теперь буду еще крепче любить.
Привет.
Ив.Халтурин
Завтра напишу еще.
PS Милая, обо мне не беспокойся. Мобилизован - это не значит сейчас же на фронт. Во первых, я только сегодня, сейчас вот, пойду в военкомат. Может быть меня даже оставят в Москве. Во всяком случае меня несколько месяцев будут обучать военному искусству, так как я "необученный рядовой".
Привет



20 окт. 1941
ИЗ АРМИИ В ЧИСТОПОЛЬ, ул.Льва Толстого, 61
Открытка
Дорогая, милая Вера.
Я жив и здоров. Эвакуирован в Горьковскую область. Адрес еще неизвестен. Проезжал мимо Москвы но даже не мог позвонить домой. Как-то ты, моя милая. Застряла-таки в Чистополе. Сведения о тебе получаю самые противоречивые. И не уверен даже, что ты в Чистополе. Обо мне можешь с месяц не беспокоиться. А там что бог пошлет. Целую моего дорогого милого Вовку.
Привет
И.Халтурин



28 декабря 1941
ИЗ ТАШИНО, ГОРЬКОВСКОЙ ОБЛ
В ЧИСТОПОЛЬ, ул. Льва Толстого, 61
Дорогая Вера
Я стараюсь не думать о вас, но мне это плохо удается. Случайно узнал, что бабушка и Зина уехали в Омск, и почему-то стало совсем грустно.
Мне почти совсем хорошо. Я не болею, не замерзаю, сыт, одет, сплю в теплом помещении Ко всему этому прохожу прекрасную жизненную школу, характер мой явно исправляется, и ты, как жена, должна просто благодарить командование нашей части. Научиться подчиняться, научиться выполнять приказы - великая вещь! Мне кажется, что я становлюсь лучше, добрее, начинаю больше понимать жизнь. Именно потому, что я думаю о тебе, о Кутьке, о Талике, я написал заявление в Союз писателей. Написал - после многих раздумий, размышлений и сомнений.
Я знаю, что больше половины членов этого Союза имеют меньше права ходить в писателях, чем я. Но не в таком виде мне хотелось войти в этот Союз. Виктор Шкловский, мой платонический друг, говорил А.Н.Покровской и Мулечке, что он ничего не может сделать именно потому, что я не член Союза. Если Фадеев хочет послать меня во фронтовую или армейскую газету, ему легче будет сделать это, когда я буду состоять в Союзе. Тогда дело пойдет, хотя и медленно, но по инстанции и бюрократически, т.е. по самому верному пути. У нас было обыкновение (скверное!!) не вмешиваться в литературные и общественные дела друг друга. Сейчас я прошу тебя - проведи это заявление со всей энергией, на которую ты способна. Для меня это сейчас вопрос и общественный и личный. Не буду тебе писать, как это мне важно. Надеюсь, ты догадаешься сама.
Дорогая моя.! Поздравляю тебя с Новым Годом! Надеюсь, что это будет год нашей встречи, год конца войны
Целую, привет!
Халтурин



1 января 1942
Дорогая Вера, вот и Новый Год, заменяющий у нас отсутствующее Рождество.
Я вспомнил свою семью, и Диккенса, и холодную, вероятно снегом занесенную квартиру на Лаврушинском. Может быть, впервые я так остро пожалел о семейном очаге, который мы оба так плохо поддерживали. Недавно я видел во сне Валю Фраерман . Она жила почему-то в нашем доме в Яранске. Ее комната и ее чуланы были полны разных вкусных вещей. Тут было печенье, пирожное, какие-то кулинарные изобретения на случай войны, не портящиеся и портативные. Я ничего не ел. Я набивал свои карманы, грузил целые корзины, чтобы везти в Чистополь. Я проснулся и с огорчением убедился, что то был только сон. И раз уже это было только во сне, я пожалел о наполеоне, которого я так и не попробовал из жадного желания все, все увезти тебе и Кутьке.
Я здесь почему-то задержался, моя милая. Как будто, все кончается, испытания даже были, но никто не знает, когда мы отсюда уедем.
Я сделал, кажется, все, что должен был сделать полгода назад. Написал заявление о приеме в союз, послал его тебе и Фадееву в Москву по адресу ЦК ВКП.
Сделай с заявлением все, что можно. Если надо - отредактируй, напиши новое, добейся рекомендаций, если они нужны и т.д. На всякий случай посылаю письма Шкловскому и Маршаку. Что касается других людей, то они могут помочь и без писем. Напиши Ивантеру, Фраерману. Адрес Боба можно узнать у Варки, она твой сосед. В Чистополе столько друзей Фраермана, что там легче узнать его адрес. Отсюда мне трудно что-нибудь сделать. Я растерял всех друзей, не знаю адресов, не знаю даже, где сейчас Союз Писателей.
Мне кажется, я все уже сделал и теперь положусь на волю божию.
Из всех моих родственников самым верным и заботливым оказался Талик. Он послал две телеграммы, выражая желание приехать "повидаться" .Я принужден был, конечно, запретить ему это. Он чаще всех пишет, он даже практичен: приготовил посылку, только почта ее не приняла. Ей-богу, трогательно.
Прощай, моя милая, прощай, мой дорогой Кутька. Старайтесь как нибудь прожить это тяжелое время. Может быть, наступят другие, радостные времена. С этой новогодней иллюзией я и ложусь спать.
Иван Халтурин



18 января 1942 г.
Дорогая Вера, я по-прежнему в поселке Ташино, по-прежнему жив и здоров. Мне даже как-то совестно за свое благополучие. Все эти три месяца я нахожусь, хотя и в армии, но в большей без-опасности, чем в Москве. Подумать только, за три месяца ни одной бомбардировки, ни одного вражеского самолета. В Москве я уже свыкся со своим местом на чердаке нашего дома и был даже назначен помощником пожарной команды. В Нарофоминске я сначала во время тревог бегал в лес, а потом наш взвод стал охранять "объект". И вот уже три долгих месяца я в глубоком тылу. Мне несколько даже обидно, что я не был защитником Москвы в эти грозные для нее месяцы. Ей богу, я заслужил право защищать Москву. Я полюбил этот город в ночи налетов, и он прекрасен в часы утренних рассветов. Спускаясь с девятого этажа я пил крепкий чай и брал с полки поэзии Блока, Сологуба, Ахматову, Пушкина. Из мира вандализма, из мира Уэллсовской "Борьбы миров" странно было погружаться в мир настоящих человеческих чувств и ощущений. Но чтение поэтов после ночных налетов сделалось моей жизненной потребностью. И если сейчас мне чего не хватает, так это Пушкина, Шекспира. Читать обыкновенные средние книги сейчас невозможно. Попался мне тут томик "Морских рассказов" Станюковича. Это так наивно и посредственно, лишения, описанные там, настолько милы, чувства настолько мелки, опасности настолько театральны, что читаешь эту книгу, как книгу ребенка.
Кажется сейчас только я понял, что литература мое призвание, что я люблю ее, что жить без нее трудно если не невозможно. Насколько и в каком виде я могу выявиться в этом "призвании", мне и теперь неясно.
Так…Это почему-то о литературе. Надо что-то сказать и о своей теперешней жизни. Удиви-тельная у человека способность жить будущим, прошлым и менее всего настоящим.
Жизнь ровная, методичная. Жаловаться не на что и не на кого. Многие жалуются на пищу. Все покинули Москву еще в дни изобилия. Послушаешь товарищей и покажется, что все они были богачами, гастрономами. Разговоры главным образом о том, кто что кушал в гражданской жизни. Ты знаешь, что вопросы питания никогда не занимали меня сильно. Вкусы мои деревенские. Здесь мне все кажется вкусным. Если бы я был поэтом, я написал бы поэму о гороховом супе. Мне кажется, что ничего вкуснее Я не едал в моей жизни. Кормят здесь по латинской пословице: хороший обед тот, после которого хочется есть. Вот и все о пище, чтобы не возвращаться к этому вопросу. Мы снова поняли вкус черного хлеба и чистой воды. Мне кажется это понятным и даже нужным (для меня, лично, конечно).
Труднее с табаком. Нам его совсем не выдают. Приходится покупать "самосад" стаканами. Не всегда купишь. Да и цена поднялась с трех рублей до десяти за стакан. Были у меня совсем трагические "бестабачные" дни. Я совсем не умею делать то, что все делают просто и естественно: просить у товарища докурить. Когда есть табак - невозможно курить, когда рядом стоят два или три товарища и ждут, когда ты им оставишь докурить. Я эту проблему разрешаю очень просто: бросаю завтра курить совсем, т.е. до того времени, когда получение табака будет регулярным и бесперебойным. Я уже пробовал, не курил дней десять. Ничего, остался жив. К сожалению, это повышает аппетит, что совсем уж ни к чему.
Сегодня сочельник перед крещением. Дают себя чувствовать крещенские морозы. Но дня два-три и эти самые сильные морозы останутся позади. Предстоят еще только "сретенские морозы", но те, кажется, полегче. Не скрою, было холодновато, особенно, когда часов шесть-восемь пробудешь на морозе. Но я показал удивительную морозоустойчивость, хотя сапоги у меня тесные, рваные и промокают.
Вообще надо считать большим личным счастьем, что в самые морозные месяцы, декабрь и январь, я провел в этом тихом поселке, не обморозившись даже, когда в других местах есть полная возможность замерзнуть. Ну вот, и климатический вопрос, можно сказать, почти исчерпан.
Остается вопрос о моей личной судьбе. Конечно, лучше работать в армейской или фронтовой газете. И не с точки зрения личной безопасности, так как безопасного места для солдата нет. Всякая газета ближе к фронту, чем Ташино. Так что я сейчас стремлюсь на фронт из глубокого тыла. Но в газете я буду полезнее и мне будет легче.
Виктор Шкловский, который работал в моточастях в 1917 году, прав - мотоциклист из меня выйдет плохой. Сорок лет - не тот возраст, когда обучаются этому делу. Да и характер сказывается. Нерешительность, свойственная, очевидно, мне в этом деле, когда пол секунды решают все, делают езду для меня очень рискованной. Я не трус, это я узнал и в Москве и здесь. Меня посадили на мотоцикл, как на велосипед, без всякой подготовки. Садись, нажми тот-то рычаг, поверни такую-то ручку и поезжай. Я нажал, и к своему удивлению поехал. Конечно, я упал, когда приехал. И двенадцатипудовая машина упала на меня. Меня подняли, я сел и снова поехал. Я был под машиной не раз, но она относилась ко мне довольно милостиво. Только однажды я прожег выхлопной трубой брюки. В конце концов на одноместном мотоцикле я стал ездить сравнительно прилично, получил даже отметку "отлично".
Все говорят, что на машине с коляской ездить легче. Это действительно так. Но мне, как это ни странно, эта машина оказалась труднее. Я даже наехал на телеграфный столб, "послал телеграмму в Москву, как шутили наши ребята. Правда, успел во время затормозить, пассажиры и машина остались целы, помял только слегка коляску. Это, конечно, от отсутствия практики. А практики сейчас нет, потому что все дороги занесены снегом и на них не только мотоциклы, а и грузовики застревают. В общем, мне даже жалко, что я оказался посредственным мотоциклистом. Машина великолепная и научиться владеть ею - дело приятное и в военное и в мирное время.
Ты знаешь мою полную, исключительно редкую бездарность в технике. К еще большему своему огорчению я не могу освоить "материальную часть". Если я могу еще ездить на мотоцикле, то починить его, исправить - задача для меня непосильная. Я стремлюсь в газету еще и потому, что у меня два сына и я хочу им помогать. А со своей месячной зарплаты - 11 руб 50 коп. я при всем желании ничего не могу сделать. Я послал Фадееву письмо и телеграмму, адрес мой старый, но что из этого выйдет, не знаю. У Фадеева не я один, надобности в газетном работнике сейчас может не быть и пр. и пр. Короче, Улита едет – когда-то будет. Если меня отзовут в течение этого месяца, то это было бы очень хорошо. Но я, кажется, уже ничего больше не могу предпринять. Разве напишу сегодня еще несколько писем разным людям, да и то для очистки совести. Потому что - где эти люди, дойдут ли до них мои письма, я не знаю. Тебе действовать легче, там все-таки можно разыскать какие-то концы.
Сегодня, милая, я выпускаю Ленинский номер стенгазеты. Сижу с утра в теплой комнате и почти один. Это так непривычно и удивительно, что я смог написать тебе длинное письмо, притом даже чернилами.
Целую тебя, моя дорогая. Целую и Кутьку. В конце концов, он не так беден и несчастен - у него есть мать.
Привет.
И.Халтурин



1 февраля1942
Родная моя,
Я получил два твоих заказных письма, они дошли очень быстро, через две недели. Хотя письма эти и грустные, я им очень обрадовался.
Ты не представляешь,какая здесь радость получать письма. Придя с занятий мы чистим винтовки и все залезают к нам, на нары третьего этажа для "самоподготовки". Приятно с мороза снять сапоги и посидеть в тепле. В перерыв между разбором пулемета и читкой какого-нибудь устава дневальный или дежурный по роте приносит письма. И все смотрят - какая это пачка, толстая или тонкая. Начинается момент, самый торжественный за день - выкрикивание фамилий счастливцев. Я, кажется, писал тебе, что по-настоящему всю эту сумму человеческой радости и человеческого горя мог бы передать только Диккенс.
Я давно уже принадлежу к несчастливцам - даже Виталий, мой единственный постоянный корреспондент что-то перестал писать. Наверное, все думают, что меня здесь давно нет. Но вопреки всем разговорам я все еще здесь и есть основания думать, что пробуду здесь месяц, полтора, а м.б. и больше.
Милая моя, как тебе может казаться, что у тебя "никого-никого нет на свете". Мне и то это не кажется, хотя я на этот счет человек мнительный. У меня есть два сына. Я думаю о них больше, чем раньше. Я острее чувствую свой долг перед ними, они оба со мной и вынужденная разлука нас только больше роднит и сближает. Милые мои родные, Талик и Кутька, как они мне нужны и как я нужен им. И что бы там ни было в будущем, я буду жить вместе с обоими. Так бездарно лишать себя радости жить со своими сыновьями. И никому, никаким бабушкам или кузинам я не уступлю своих отцовских прав.
У меня есть жена, с которой я мог жить и радостнее и веселее. Но в конце концов я жил с ней не так уж безрадостно и невесело. Даже пароходы и те возвращаются в свои гавани - как писал Маяковский. Если я не утону, то вернусь в свою семейную гавань обновленным человеком, с новым опытом жизни.
У меня есть настоящие испытанные друзья. В Анне Константиновне я обрел настоящую мать, и странно что проснулись сыновние чувства в сорокалетнем человеке. Эта старая своенравная женщина любит меня. У нас у обоих странные и немножко дикие характеры. но за 22 года знакомства и дружбы мы ни разу не поссорились. Я знаю, что я всегда найду приют у неё, что она со мной будет делиться последним. Мне жалко, что она для меня сделала больше, чем я для неё.
Нет, Вера, я не чувствую себя одиноким, брошенным. Я знаю, что прикованный болезнью к своей квартире Михаил Васильевич Муратов думает обо мне и, если что-нибудь случится, он сделает для моих сыновей все, что сможет. Даже легкомысленный Игнат , этот пятидесятилетний мотылек, удосужился же послать мне и деньги, Пушкина, и конверты.
Нет, у меня нет никаких оснований жаловаться на своих друзей, это преданные люди, каждый из них сделает для меня, что может. Я думаю о Грозевском , который не то сторожем, не то дворником, но все же в музее изящных искусств, думаю о Мулечке , насильно эвакуированном, думаю о многих, тайных и явных друзьях.
Ты делаешь какие-то намеки на "друзей" с которыми я пил в клубе писателей. Во-первых я пил в клубе писателей дважды в жизни. Во вторых, пил не с друзьями. В отношении друзей - я трезвый человек. У меня не было и нет никаких иллюзий. Потом же все люди заняты сейчас собой и с них достаточно заботы о себе, о родных. Война, которая разбросала мужей и жен, отцов и детей, странным образом крепит семейные чувства.
Нет, друзей у меня оказалось больше, чем я думал, и семья моя крепче, чем мне казалось. Виталий живет у моего отца А что, собственно я сделал для моего отца? Такое у меня ощущение, что не люди у меня в долгу, а я в неоплатном долгу перед ними. И прежде всего - по отношению к тебе, к Кутьке, к Талику.
Милая моя, я же знал, что я жил неправильно. Нехватало только силы воли, чтобы изменить эту жизнь. Что делать, это не всегда удавалось даже таким гигантам, как Лев Толстой. События, грозность которых мы только теперь начинаем понимать, насильственно изменили мою жизнь. Ну, и что же? Так или эдак, внутренние силы или внешние, должны же были ее изменить.
Меня брали ведь не для того, чтобы обучать философии. Между тем за четыре с половиной месяца в армии я жизненной философии научился больше, чем Зина за семь лет в своем "Философском институте". Пусть она в Омске работает над своей научной темой - я буду здесь разрабатывать свою философскую тему - я и мое отношение к миру.
Началось запоздалое прощание со своей молодостью. Эта война сделает меня взрослым человеком. Мне хочется писать Виталию "письма о жизни", такие, знаешь, нравоучительные завещания от отца к сыну в стиле XVIII века.
Извини за это философское письмо. По моим наблюдениям. русские люди излишне философски относятся ко многим явлениям, в то время как нужно действовать и изменять мир. Если я в состоянии писать такие письма, значит живется мне не плохо.
Привет. Целую.
Любящий тебя И.Х.



17 февраля 1942
Дорогая моя, в юбилейный некоторым образом день, 13 февраля, когда исполнилось 5 месяцев моего пребывания в армии, я получил от тебя подарок - повестку на 100 рублей. Мне очень хотелось отправить эти деньги обратно, потому что они нужнее тебе, чем мне. Но я подумал, что ты можешь обидеться, поймешь меня как нибудь плохо. А обижать мне сейчас никого не хочется, тем более - тебя. Я принимаю эти деньги, как символ взаимопомощи, но очень тебя прошу больше денег не посылать.
Милая, пойми, что мне живется лучше, чем тебе, чем многим другим и что в деньгах я нуждаюсь меньше всего. Я одет, обут, сыт, ну, на что мне нужны деньги? Разве что на табак - но ведь можно обойтись и без него. Это трудно, конечно, но что значит эта пустяковая "трудность" по сравнению с подлинными несчастьями, которые переживают миллионы людей. Так что давай договоримся, моя милая, - денег мне больше не присылай, они мне не нужны. Что с ними делать, я не знаю. И пойми, что я действительно хорошо живу. Это я пишу не для твоего успокоения, а это на самом деле так. В смысле материальных удобств, если бы я не был в армии, я жил бы гораздо хуже. Наоборот, я сейчас усиленно думаю, чем бы помочь вам с Кутькой. Самый верный путь - перейти на работу в газету - очевидно, не самый кратчайший. Кроме твоих писем и телеграмм я не получаю никаких известий. Все мои письма по этому поводу, очевидно, посланы "на деревню, дедушке". Все, что мы сделали по поводу Союза писателей - сделано правильно. Но результаты скажутся, вероятно, значительно позже. Ничего, подождем. Кажется даже есть еще время ждать.
Сегодня один человек привез из Горького два №№ газеты "Литература и искусство". Вряд ли я смогу туда что-либо написать. Там нет даже корреспонденций с фронта.
А что наша часть - запасная, учебная. В поисках литературной работы я попробую записать рассказы бойцов, прибывших с фронта. И рассказчики не блестящие, и литературное оформление будет, вероятно, не первого сорта. Если что-нибудь сумею сделать - пришлю тебе. Может быть из это-го может получиться радиопередача для детей, если тебе удастся объединить эти рассказы удачным конферансом. Этим, кажется, мои литературные возможности в настоящий момент исчерпываются. Не могу наладить связь с Наташей, а то, пожалуй, для "Пионера" что нибудь и можно было бы сообразить. Беда в том, что я привык орудовать с литературным материалом. А превращать в литера-туру (или ее подобие) материал жизненный мне довольно трудно.



18 февраля
Наступил февраль с вьюгами, снегопадами, оттепелью. После снежных заносов, да таких, что сюда три дня не мог пройти поезд. светит почти весеннее солнце. Оно даже греет. И мы после обеда не бежим из столовой в казарму, а греемся на солнышке в одних гимнастерках.
Тяжелая зима прошла. У меня даже остались мало использованные мои анти-морозные ресурсы - шерстяные портянки, пара теплых шерстяных носок, смастеренная руками одной сторожихи из двух пар (одна из них, кажется, принадлежала теще Паши Рябова). Вещей у меня очень мало, но все очень нужные. И каждая связана с воспоминаниями и всегда напоминает о благодарности к ее бывшему владельцу. Так, меня спасали варежки Бориса Грозевского, а Анне Константиновне я даже описал трогательную историю ее перчаток, которые она сняла со своих рук еще в Нарофоминске и которые служат мне до сих пор, не раз уже мною чиненные.
Литературные друзья мои оказались довольно платоническими, это и естественно, большего я от них не ждал. Сыновнее чувство к Анне Константиновне до сих пор переполняет меня и нежность к ней останется у меня до конца дней моих.
Талик по-прежнему хорош и ласков в письмах, ему живется хорошо и это снимает с моей души наполовину камень озабоченности о моих сыновьях. Вторая половина забот - это вы, дорогие мои Вера и Кутька. Этой заботы, этого беспокойства за вашу судьбу никто, очевидно, не снимет с меня по гроб моей жизни. Милые мои, как бы мне хотелось что-нибудь сделать для вас.
Увы, присылаю с этим письмом только справку, что я - красноармеец. Если она пригодится вам, буду очень рад. Целую вас, мои родные.
И.Х.


23 февраля 1942
Дорогая Вера.
Я жив и здоров и жизнь моя течет по-прежнему спокойно, кажется и писать ничего не надо. За февраль я отправил тебе писем семь, не знаю, сколько из них ты получила.
Самое важное письмо со справкой, что я красноармеец отправил заказным 20-го февраля. О по-лучении справки обязательно извести.
Очень грустно не получать писем от родных и друзей. С первого февраля, кроме открытки от моего милого Виталия, я ничего не получал. С Москвой никак не могу наладить связь. Все мои письма пошли, очевидно, "на деревню дедушке", ответов ни от кого нет.
Может быть, в этом я сам виноват. Позволяю себе писать письма "с настроением", а это, кажется, не полагается. Надо писать бюллетень о здоровье, мастер открыток такого типа Василий. Кстати, ранен ли он в бою, или упал с машины - у него очень типичное для его рода войск ранение, такое можно получить где угодно, даже в глубоком тылу. Но в конце концов, это все равно - результат для человека одинаковый.
Что с нашей квартирой на Лаврушинском? Я бы хотел, чтобы она за нами осталась. Нельзя ли послать какую-нибудь броню от Союза писателей? Я слышал отрывок "Указа" по радио, что московские квартиры от эвакуированных отбираются. Может быть, для членов Союза писателей сделают исключение? Попробую послать отсюда справку в домоуправление, что я красноармеец. Если это не удастся (справки здесь выдают туго), то такую справку можно достать в Москве, в Ленинском военкомате, где я призывался (Донская, дом 49). Надо только указать, что я призывался 12 или 13 сентября 1941 года. Так как связи с Москвой у меня нет, то может быть у тебя есть знакомые, которые могли бы взять с Донской ул. справку и отнести ее в домоуправление.
Где Оля Смирнова с Харитоньевского переулка? Если в Москве, то сообщи мне ее адрес, а то я не помню ни № дома, ни квартиры.
Привет! Целую Кутьку.
И.Халтурин


13 марта 1942
Дорогая моя!
Посылаю тебе жалобное письмо мое от…….. . С тех пор я стал богачом по количеству полученных писем. Очень хочется тебе о многом написать, но…некогда. Мы живем по расписанию, в котором не предусмотрено писание писем. Как то так выходит, что с 6часов утра до 11 вечера нет свободной минутки, некогда сосредоточиться, все куда-то торопишься. Раньше меня спасал парткабинет райкома партии, в который мне удавалось иногда. Но в поселке, говорят, тиф. Теперь нас не пускают за ограду без увольнительной. Так что вся жизнь теперь в казарме, где мы последнюю неделю…Много было тактических занятий и ночных. Пишу это письмо, чтобы сказать тебе, что я жив и здоров, что я на старом месте, хотя совершенно очевидно, что в ближайшем будущем мне придется менять свое место жительства. Да и поря, милая! я и так пробыл на этом курорте ровно шесть месяцев вместо обещанных вначале шести недель.Получил три письма, от Талика, от Лиды Чуковской, которая трогательно пишет о Кутьке, от Ирины Воробьевой, которая сообщает, что Детиздат возвращается, от Фраермана, уехавшего снова на фронт, от М.В.Муратова, где грусть и тоска видна сквозь строчки, от А.К. Покровской, длинное письмо, написанное короткими суровыми фразами. Мир другой и забытый. Воспоминания, к сожалению, так охватили меня, что у меня нет сил отвечать на эти письма.
Дорогая моя! надо, собственно, обо всех и обо всем позабыть. Надо сбросить груз воспоминаний. Думать надо о настоящем и жить только им. Но это мне плохо удается.
Целую тебя, моя милая и моего милого Кутьку. Сегодня-завтра напишу вам письмо более толковое и подробное.
Ваш Иван Халтурин



25 марта1942
Дорогая Вера!
Анна Константиновна в последнем письме обозвала меня "поэтом-лириком". Но сейчас у меня нет времени для лирического письма. А настроение по-прежнему, лирическое.
Сегодня первый по существу весенний день, теплый и солнечный. А то у нас все время по утрам стояли тридцатиградусные морозы. Перед отъездом у нас отобрали телогрейки и по утрам было холодно. Стояли в шинелях, с непривычки - как голые. Дни последние были такие, что в уборную сходить было некогда, не то что письмо написать. Много было тактических занятий, с ходьбой, с утомительными перебежками по глубокому снегу, с ползаньем "по-платунски". Приходилось немало работать - отчищать от заносов дорогу, мотодром, стрельбище. В последний раз пилили деревья в лесу. Сосны пилить - не мягкий снег сгребать. Тут то я и понял, что все же относительно я очень слаб. Но физическую работу я очень люблю и в здешних условиях предпочитаю всякой другой.
У меня нечаянная радость. В Котельнич приехала Лия Павловна. Она таки вырвалась из Ленин-града, исхудалая, больная, постаревшая по словам Талика на десять лет, но живая. Приехала мама к мальчику и я разделяю его радость. Теперь никто из моих сыновей не останется круглым сиротой, а у Талика было вдвое больше шансов, чем у Вовки. За Талика я сейчас почти спокоен, гораздо больше беспокойства у меня за Вовку. Но от беспокойств моих толку мало и не буду о них говорить. Лия Павловна после лечения очевидно будет работать в Наркомпросе - в Вятке. Талик весной едет на сельско-хозяйственные работы. Может удастся устроить в родную деревню, где я родился и где председатель колхоза - дядя Костя, папин брат. В Яранске живет моя мама и сестра с дочкой, жена моего брата - жизнь в Котельниче оказалась для них слишком дорогой. Вот и все о моих родственниках.
Из твоих родственников меня волнует судьба Оли Харитоньевской. Она женщина нервная и горячая, не раз я слышал от нее разные глупости. Боюсь, что ее болезнь может оказаться продолжительной. Знает ли об этом Василий? Не может ли он, как командир, написать письмо в лечебное заведение? Это иногда помогает.
И еще волнует меня судьбы ленинградцев - Шуры, Алексея, ребят. Я их люблю, мог бы и ними подружиться, если бы не былая моя оппозиция к Смирновской родне,, возникшая как реакция на безразличие и игнорирование моей родни (и по многим другим причинам). Сейчас происходит эвакуация из Ленинграда женщин, детей и больных. Ребята, вернувшиеся из командировки, видели целые эшелоны ленинградцев. Не удалось ли Шуре с ребятами выехать? Может быть для этого можно и нужно что-нибудь сделать? Очевидно, не всякому удается выехать из этого города. Т.Г.Габбе не смогла этого сделать, как пишет Лида Чуковская, потому что она не была членом Союза писателей. Приятель Михаила Вас.Лавриченко мог бы вероятно, очень помочь.
Хватит о родственниках.
Срок моего пребывания в этом санатории кончается. Это не только слова, но уже дела. На днях выпишут и меня. Не сегодня-завтра мне объявят мою участь. Писать сюда уже бессмысленно. Отсюда же я, видимо еще успею написать тебе письмо-другое. Если поеду через Москву или вблизи от нее, постараюсь изо всех сил попасть в Москву, чтобы оформить свои писательские дела, которые находятся по-прежнему в очень неопределенном положении. Но об этом в следующий раз.
Прощай, моя дорогая. Об очень многом хочется написать, может быть еще успею. Не болейте, мои милые. Целую Кутьку, ненаглядного моего сынишку. Скучаю по нему, люблю его.
Привет. Не горюйте и ради бога не болейте.
Ваня.


30 марта 1942

Русские люди медлят ехать, знаешь, есть обычай перед отъездом "посидеть". Так я до сих пор сижу в Ташино. Думаю, что последние дни. Спокойствие такое, что удивляет даже меня самого.
Жизнь моя малоинтересная, что же есть интересного, то об этом писать нельзя. Поэтому в предпоследний раз скажу несколько слов о Союзе писателей. Очевидно, воз и ныне там. Фраерман дал мне рекомендацию, обещал написать с фронта письмо Фадееву, он говорил и со Скосыревым, который уверил его, что в союз меня обязательно примут.
Вчера получил бодрое письмо от Ивантера, он справедливо говорит, что переписка бессмысленна и что он поможет мне при первой его поездке в Москву.
А.К. Покровская меланхолически сообщает, что 150 писателей и редакторов ждут своей очереди в ПУР’е. Лида Чуковская пишет, что Корней Иванович послал телеграмму Фадееву и Маршаку.
Совершенно очевидно, что только мой приезд может разрешить этот простой элементарный вопрос.
Теперь все зависит от того, объедем мы Москву в нашем путешествии или это не удастся. Постараюсь изо всех сил попасть в этот город, хотя я удивительно не умею просить. Ивантер сообщает грустные новости о товарищах. Гайдар либо пропал без вести, либо погиб. Неужели его счастливая звезда на этот раз изменила ему? У него была тысяча возможностей погибнуть без всякой войны и он каждый раз оставался цел. Тихо верю в его счастливый билет и надеюсь, что где-нибудь отыщется след Гайдаров.
А мне его жалко, п.ч. я его люблю. Говорят, убит Роскин. Я вспоминал в эти месяцы время, когда мы дружили, с благодарностью. Говорят, убит Володя Тренин, (спроси о нем Анну Марковну) тихий, меланхоличный, корректный человек, мой старый приятель.
Ивантер пишет еще о других литераторах. Как-то не верится еще в смерть близких людей. А Гайдар и Роскин были чем-то близки мне, это не случайные люди в моей жизни. Не говорю уж о том, что целый период моей жизни как-то связан с ними, а прошлое не зачеркивается, даже когда этого желаешь.
Смерть удивительно щадила меня и моих близких. Иришка и Борис Житков – две потери, которые я переживаю до сих пор.
Однако, не будем говорить о смерти. Сейчас она лотерея и кто выиграет билетик жизни или смерти, об этом никто не знает. Не надо только преждевременно хоронить себя.

31 марта.
Итак, завтра апрель. Где то я встречу день своего рождения? Свой сорок первый год? Во всяком случае, родная, месяц можешь обо мне не беспокоиться. Ручаюсь тебе, что в апреле я буду жив и здоров и что раньше месяца я, очевидно, не достигну цели своего путешествия. Собственно о вашем путешествии я думаю больше, чем о своем. И пугает оно меня больше. Не так уж существенно, где вы будете жить в Омске или в Чистополе, жизнь теперь везде одинаковая. Я не против перемены места жительства, если уж так невозможна жизнь в Чистополе. Но дорога в нынешних условиях пугает меня. В Москву ехать преждевременно, жизнь там становится тяжелее, а не легче. Единственно – о чем надо подумать – из Москвы легче и удобнее выехать в любом направлении. Там все-таки всегда бóльший порядок на железных дорогах, чем в других местах. И стоит подумать о поездке в Москву, чтобы выехать оттуда куда надо, это все же будет легче, вероятно, чем выезжать из Казани. Из двух вариантов, Омск или Фергана, я сейчас стою решительно за ферганский вариант. Хлеб везде выдают по карточкам, а там все же будут фрукты, которые некуда возить. Я за Фергану с точки зрения Вовки, думаю почему-то, что он там перестанет болеть. Боюсь Омска с его континентальным климатом, с его близостью к Дальнему Востоку, и т.д. Бабушке в Фергане тоже было бы легче, чем в других местах.
Милая, не сердись, я не навязываю тебе ничего. Взвесь все с твоими сестрами и твоей матерью. Я даже не знаю, какова сравнительно жизнь в этих двух городах. Инстинкт почему-то подсказывает мне, что в Фергане легче выжить, что там меньше возможноcти заболеть, и т.д.
Привет, дорогая моя, напишу тебе отсюда еще письмо, не знаю уж даже о чем.
Целую Вовку, обнимаю тебя.
Любящий вас Иван Халтурин.



2 апреля 1942
ПИСЬМА С ДОРОГИ
В ЧИСТОПОЛЬ, ул. Льва Толстого, 61
Открытка из Арзамаса
Первоапрельскую шутку судьба мне приготовила такую. Меня наконец выписали из санатории и отправили путешествовать. Куда – не знаю, знаю, что навстречу судьбе. Провожали с музыкой, но без ужина. Пишу с родины Гайдара.
Россия путешествует, кочует, зябнет на тормозах, на платформах, на площадках, скоро будут ездить на крышах. Видеть повторение 1919 года – это слишком много для одной жизни.
В теплушке хорошо, уютно и тепло, мы просто счастливы. У меня спокойствие, удивляющее даже меня. Целую тебя и Кутьку. Рад, что перед самым отъездом получил от тебя письмо
Любящий вас И.Х.



2 апреля 1942
Открытка из Мурома
Я, оказывается, рожден, чтобы ездить в теплушках. Очень приятное путешествие, несмотря на 400 граммов хлеба в день плюс 200 граммов концентратов. Но так как я лежу, как медведь в берлоге, то мне этого вполне хватает. Готов ехать так до Владивостока - это без всяких шуток! Так мало человеку надо, особенно человеку лежачему. Вот через час спрошу у машиниста, куда идет наш поезд. Тебе, кажется, никогда не приходилось задавать подобный вопрос?
Спокоен даже хладнокровен. Направление, кажется, все же на Москву. Так хочется побыть три дня в Москве, привести в порядок свои дела. Привет, дорогие мои, целую вас, люблю вас.
Халтурин



11 апреля 1942
ИЗ АРМИИ, Полевая почта № 934, 19 МСПБ, 1 рота, 3 взвод
В ЧИСТОПОЛЬ, ул. Льва Толстого, 61
Просмотрено военной цензурой
Открытка
Дорогие мои, наступил день восьмой, и мое путешествие в 150 км от Москвы кончилось. При всех моих порывах летать, в конце концов, по существу я был домоседом. Сейчас эта система, когда надо неожиданно, "по тревоге" надо было собраться в 15 минут и ехать неизвестно куда, мне нравится. Путешествие было одно из самых приятных в моей жизни. Хотя с 5 рублями в кармане ездить трудно, даже красноармейцу.
Сейчас живу в лесу, в каком-то фантастическом фанерном домике. Сегодня переправляюсь в землянку - это теплее. Попал я в танковую бригаду - это опять может обрадовать Вовку - стрелком или пулеметчиком, что скоро выяснится.
Командир батальона в ответ на мой рапорт подал мне слабую надежду попасть в Москву: не отказал сразу. Даже отсюда попасть в Москву трудно, но м.б. на этот раз удастся.
Обо мне не беспокойся. Я человек живучий и чувствую себя хорошо. В конце концов, лучше всех Диогену в бочке.
Милые мои, родные Вера и Вова, целую вас и прошу передать привет вашим друзьям.
Ваня



Открытка
16 апреля 1942
Дорогая Вера, жизнь настала кочевая. Через неделю мне опять приходится менять местожительство. Москвы мне не видать, очевидно, как своих ушей. Очень спокоен, иногда равнодушен. Под Москвой, которая мне снова улыбнулась, весна. День длинный. Открытка начата в землянке, кончена в теплушке. Выдали табак, жить стало веселее. Много ли человеку надо? Не беспокойтесь, и пишите, хотя письма будут ходить редко и медленно.


Открытка
Полевая почта из ст.Грязи
18 апреля 1942
Дорогая Вера! Неделю простоял под Москвой и не сумел в нее попасть. Надежды твои, что я приспособлюсь к жизни, напрасны. Каждый день, каждый час я убеждаюсь в этом. Сейчас совершаю вторичное путешествие, на этот раз ближе к конечной цели. Письма будут доходить сейчас реже, но очень прошу тебя обойтись без паники.
Дорогие мои Вера и Кутька, милые мои, обнимаю вас и целую. Думы мои всегда о вас и о Талике, вас я люблю, с мыслью о вас и живу.
Ваня


24 апреля 1942
Дорогая Вера,
Я тупею с каждым днем и, кажется, совсем разучился писать. Физически разучился. Во всяком случае свой почерк я не узнаю. А слабость – от весны, которая всегда на меня плохо действует, и от пищи святого Антония. Мы сравнялись теперь с тобой, моя дорогая. В моем детском доме кормят тоже дважды в день супом, как и в твоем. Разница между нами в том, что ты можешь прикупать к супу молоко, а я нет. Мне еще, как мужчине, приходится больше работать. Не подумай, что дело идет о деньгах. Нет, деньги ничему не помогут, присылать их бесполезно. Я очень прошу тебя помочь мне перевестись в писательский детский дом. Я написал сегодня по этом у поводу письма Б.Ивантеру, С.Маршаку и Александру Фаддееву. Это последние письма. Писать об этом еще раз – значит унижаться. К этому я до сих пор не могу приучиться. Ведь никаких препятствий, тем более непреодолимых, нет. Ведь, кажется, все ко мне хорошо от носятся, платонически хорошо, ну пусть просто «сочувствуют». Но разве для такого маленького дела требуется что-нибудь большее? Нет, просто привыкли все делать по блату, нет «родного человечка», который во время дал бы начальнику подписать бумагу, во время переслал бы ее по инстанции. А в бумагах, как известно, все дело.
Хотелось бы, чтобы одновременно с моими последними усилиями и ты сделала свои последние усилия. Какие? – это тебе виднее. Только спокойнее, без паники и истерии.
И по возможности скорее, пот ому что «потом» может оказаться поздно. А то дело идет слишком медленно даже для мирного времени.
Во всем остальном, милая, дела мои хороши. Хороша весна. Приятно глядеть на разлившуюся реку. Чуть ли не впервые в жизни я почувствовал, что такое осень, зима, весна. Это не так уж глупо в педагогике построение программы по временам года. А то многие люди, вроде меня, перестали понимать, что это такое.
Временная моя квартира на кухне, в маленькой кухне, вместе с тремя товарищами. Но кухня теплая и нам тепло, а большего нам ничего не надо. Достопримечательность города, мичуринский знаменитый сад, сейчас оценить еще нельзя – стоят голые деревья и все. Если бы не проклятая слабость – все было бы хорошо. Прощай, моя дорогая. Целую Кутьку. Что-то давно не видал вас во сне. Передай мой привет и мою бесконечную благодарность Василию за помощь, которую он тебе оказывает. Вот человек великого бескорыстия и настоящей души. Кланяйся от меня ему в ножки. Если будут силы и конверты – я сам ему напишу.
Любящий тебя Ваня



7 мая 1942
Дорогая Вера
Я жив и здоров. Извини, что написал тебе несколько паническое письмо. Настроение - настроением, а надо сделать все возможное с Союзом писателей и с ПУРом. Я в последний раз написал Фадееву, Маршаку, Ивантеру и Скосыреву. В Москву не мог попасть отчасти потому, что кроме твоей поздравительной телеграммы с поцелуем, другого подтверждения приема моего в Союз писателей нет у меня. Вообще все хорошо. Если бы были силы, простая физическая сила, а ее до смешного мало.
Целую тебя, моя дорогая. О многом хотелось бы написать, но мне нужно, чтобы до тебя дошло самое важное - мой адрес, потому и рискую:
ППС 934, 19 МСПБ, 1 рота, 3 взвод.
Ваня


17 мая 1942
Милая Вера, вечер такой теплый и такой спокойный что я пишу у входа в свою землянку почти счастливый. Грустно вот только, что полтора месяца от тебя нет никаких известий. Талика хоть я вижу во сне, а тебя с Вовкой почему-то нет. За последние дни недописанные статьи и книги мучают меня как неродившиеся дети. Они так настойчиво требуют жизни в самые неподходящие моменты, что просто не знаю, что и делать.
Где бы я ни был, как бы я ни устал, как бы меня ни трясло в машине, ночью и днем. в лесу и в поле - моя радость, мое счастье, вечное мое утешение - в природе. Звездное небо, распускающиеся цветы, засеваемые поля говорят, что есть в мире еще разумный порядок.
Что вы там думаете делать, мои милые, собираетесь ли в путь дорогу, как устраиваете свою жизнь в Чистополе - напишите мне.
Любящий вас Иван Халтурин



4 июня 1942
Дорогая Вера, я получил твое милое письмо от 13 мая. Хотя ты сообщаетшь мне невеселые вещи и убиваешь последние надежды, письму твоему я очень обрадовался. Я начинаю верить, что моя жена меня любит. Для старого человека, который перестал думать о женщинах, это приятное открытие...
Думать, что я сам могу определиться вы армии, может только человек, который меня не знает. Ты же знаешь мое абсолютное неумение устраивать свою судьбу и мою болезненную боязнь разговаривать со всяким начальством, особенно – военным. Да и, честно говоря, я смотрю на газету нашу «НА РАЗГРОМ ВРАГА» и думаю, что напрашиваться туда еще одному литератору, значит предлагать еще один предмет роскоши.
Видно, ходить мне честным пехотинцем до тех пор, пока ноги носят. Такая, значит, моя судьба.
Очень хочется побывать в Москве. Я написал по этому поводу «прелестное» письмо Маршаку с разными заманчивыми предложениями – создать журнал для учащихся специальных школ, созвать слет юных тимуровцев и создать книгу о них, хотя бы по типу «Мы из Игарки», издать в Военгизе библиотеку военно-исторических романов и т.д. («Прелестными» называли подметные письма Стеньки Разина). Не знаю, прельстят ли мои предложения С.Я.Маршака. Другого человека, который смог бы вызвать меня в Москву через ПУР, я не вижу.
Ивантер написал, что Маршак торопит мое дело с приемом в Союз. Может быть на днях я это почти бесполезное высокое звание писателя я и получу.
Очень хочется работать. Детская литература, очевидно, мое призвание. Во всяком случае, столько надумано и придумано, что очень хочется просто доделать. Ведь, оказывается, я столько знаю, столько материала проработал, и столько мало использовал, что 99% всего осталось при мне и иногда тревожит меня или раздражает, как недоделанный стул о двух ножках, рубаха без рукава. Эта затянувшаяся беременность не поддается никакому аборту. Постепенно переходя на рельсы критики и истории большой литературы, я год-другой займусь усиленно детской литературой, чтобы в этот год сделать больше, чем за предыдущие пятнадцать.
Извиини, милая, за диссертацию о детской литературе. Но что поделаешь? Такова инерция мысли...
О войне я ничего не напишу. Это не моя сфера, «Севастопольские рассказы» уже написаны, не говоря о «Войне и Мире». Даже такой средний, но искренний писатель, как Гаршин, писал правду о войне. С тех пор мало что изменилось в человеческих переживаниях, несмотря на гигантские перевороты в технике убийства человека человеком.
Я не был еще на фронте. То, что я вижу, дает скорее возможность написать новый вариант «Робинзона Крузо» - первобытная жизнь в лесу, в поле, в землянке, под плащ-палаткой или просто в окопе. Много материала, чтобы написать о человеческой жадности, скупости, о беспримерном эгоизме. Но это бальзаковская тема, ты же знаешь, что я не беллетрист.



13 июня 1942
Родная моя, получил два твоих нежных письма. Нежность их объясняется, очевидно, той опасностью, которая, якобы, мне грозит. Между тем я до сих пор в безопасном месте и не был еще в боях. Так что, родная, не тревожься за меня, а нежность твою я принимаю авансом или как старый позабытый долг, на возвращение которого я отнюдь не надеялся.
Живу я ничего, и кроме физической усталости других ощущений у меня нет.
Получаю много писем от Талика, который уехал к матери в Киров (Вятку), от Ивантера, от А.К.Покровской, М.В.Муратова, от Фраермана, получил даже открытку от Лелеки. Целую моего дорогого Вовку.
Вместе с тобой переживаю смерть Алексея. Это, к сожалению только первая, отнюдь не последняя потеря в нашей семье. Будь мужественна и береги себя и Кутьку. Воссоединению семьи Смирновых в Москве буду очень рад. Ваш И.Х.



24 июня
Вот, милая, прошло 20 дней, как начато это письмо, а кончить его было некогда. За это время я дважды переменил свое место пребывания. Вместо города я опять в лесу.
Забавно, что диссертацию свою я обдумал очень серьезно и детально. Тема ее – люди шестидесятых годов и детская литература. Говорю совершенно всерьез, что если у меня будет возможность в этом году провести два месяца в Москве, то при любой служебной нагрузке я напишу и защищу свою кандидатскую диссертацию. Здесь нужно только одно чудо – двухмесячное пребывание в Москве. Сотворить это чудо я прошу С.Я.Маршака, которому отправляю новое, на этот раз последнее, письмо. Запоздалая, и теперь совершенно бесполезная бумажка, наконец, полученная из Союза писателей, о том, что я принят в Союз, не охладила меня, а скорее дает возможность надеяться, что через полгода исканий я получу еще одну бесполезную бумагу о том, что я кандидат литературоведения. Для этого нужно еще одно, главное чудо – чтобы эти полгода я остался жив.
Но довольно о чудесах, моя милая, тем более, что мы из не умеем совершать, хотя чудеса требуются совершенно элементарные и многие наши друзья достигли их без всяких со своей стороны усилий.
Все это было бы забавно, если бы не было так грустно. Потому что все это надо было сделать несколько лет назад. Но не будем пре6даваться запоздалым сожалениям, этом не интересно. Поговорим о жизни.
Я рад, если Лелека, Зина и бабушка вернутся в Москву – тогда надо и тебе возвращаться. Соединяйтесь, друзья мои, вместе вам легче будет переносить эту трудную жизнь. Ты много помогала твоим сестрам – надеюсь, что и они помогут тебе. Если жизнь в Москве окажется трудна и дорога, если вам придется куда-нибудь ехать, опять-таки вместе вам будет легче. Подумайте об Алпатьеве, как резерве. Надеюсь, что теперь тебе Алпатьево не кажется таким ужасным. Если у ваших род-ственников есть запасы хлеба, картошки и молоко, то м.б. бабушке и Кутьке легче жить там. Спишитесь с Ферганой. Избушка в Алпатьеве мне бы теперь показалась раем. Впрочем, ничего не могу посоветовать тебе, по своей удаленности, из-за своего незнания условий штатской жизни. Знаю только что жизнь в Москве беспримерно дорога. Знаю только, что одной тебе трудно и что вашей Смирновской семье надо соединяться. Милые мои и родные, как мне хочется помочь вам. С какой радостью я возделывал бы лопатой землю под огород, поливал бы его, в поте лица зарабатывал бы для нас хлеб в колхозе. Но увы, теперь нет у меня никакой возможности помогать вам.
Золотые мои, придумайте что-нибудь, чтобы вам жилось легче.
Родные мои, я люблю вас, хочу видеть и обнять, все время думаю о вас. Эх, пожить бы еще го-дов пяток-десяток. Жизнь была бы, может быть, и трудная, но зато дружная и веселая.
Обнимаю вас и целую. Кутьке приказываю не болеть Вере – не худеть.
Миленькая, прочти Кутьке Робинзона Крузо.
Любящий вас И.Халтурин



4 июля 1942
Писать действительно некогда, дорогая моя. Эту записку пишу в окопе, на саперной лопатке. Жив, как видишь, здоров. Вообще, за 9 1/2 месяцев в армии ничем не болел. Никаких бед нет, кроме безмерной усталости, особенно в жаркие дни, а их не особенно много. Зина в Москве, получил от нее открытку. Рад, если Вы соединитесь, хотя жизнь в Москве по всем признакам трудная. Получаю много писем от разных людей. Отвечаю, главным образом мысленно в долгие часы стояния на часах. С Ивантером веду переписку по поводу фронтовой газеты. С Маршаком переписка односторонняя - он мне не отвечает, хотя что-то там делает.
Благодарю тебя за твои письма, они очень милы. Изо всех сил постараюсь писать тебе чаще. Вообще сейчас времени едва будет хватать на коротенькие записки.
«Диссертацию» свою обдумал очень хорошо. Не смейся надо мной, надо же о чем нибудь ду-мать. У нас сейчас от караулов можно закричать «Караул!», как написал бы Бестужев-Марлинский. Караулю беспрерывно не часами, а сутками. Происшествий пока не бывает и времени для дум много. Целую тебя и Кутьку. Напишу ему завтра-послезавтра.
Ваня.
Очень хочется перечитать «Записки охотника» Тургенева. А то видел реку «Красивая мечь», а расказ «Касьян с Красивой мечи» позабыл. Два томика Пушкина еще со мной, м.б. скоро придется выбросить для облегчения котомки. Кроме Пушкина и газет три месяца ничего не читал



12/13 июля 1942
ИЗ ГОСПИТАЛЯ, МОРШАНСК
В ЧИСТОПОЛЬ, ул. Льва Толстого, 61
Дорогая Вера,
Я продолжаю упиваться счастьем. Счастье в кровати, на которой я не спал 9 месяцев, счастье в относительно чистой простыне, в руках, которые почти удалось отмыть. Какая радость лежать столько сколько хочется. Я ранен 7-го, значит лежу пятый день и это мне еще не надоело. Высыпаюсь. Последний месяц я спал через двои сутки в третьи. Как хорошо, что не надо никуда идти, не надо копать землю, которую всю все равно перекопать невозможно. Приятно есть белый хлеб и получать обед из трех блюд. С 1 апреля мой обед состоял только из одного первого. Помнишь итальянскую новелу о цене дыма?
Компот и масло нам дают в таком размере, что можно только оценить вкус компота и масла. Но и этот вкус притятно вспомнить.
Читал плохого, удивительно небрежного писателя Джека Лондона. Даже он несколькими рассказами доставил мне удовольствие.
Рана моя меня не тревожит. Кость не задета. Температура нормальная. Самочуствие прекрасное. Лежу в госпитале, но адреса не даю, п.ч.через несколько дней нас, очевидно, переведут в другой город.
Привет, целую
Ваня.



26 июля 1942
Дорогая Вера, нога моя почти совсем поправилась. Хожу без костыля, рана моя совсем затянулась и на днях меня выпишут из госпиталя. Так как меня назначат, наверное, не в ту часть, где я был, то адрес мой пока неизвестен. Я очень отдохнул за это время, отмылся наконец, от грязи и перестал быть негром, отоспался, отлежался, не могу только саказать, что отъелся. Даже начитался вдоволь – читал Лондона, Киплинга, Диккенса, Шекспира и Гоголя. По поводу Гоголя есть даже свои мысли, но они, увы, не своевременны. Хотя какие литературные мысли могут быть сейчас своевременными. Миленькая, по возможности не беспокойся за меня. За 10 месяцев я счастливо отделался царапиной. Значит дуракам счастье. В это дурацкое счастье и верь, пожалуйста. Даже я сам начинаю в него верить. Моя рана сделала его, вероятно, счастливым и гордым. Я получил от Лелеки открытку из Омска. Передай ей, что только отсутствие бумаги мешает мне ей ответить. На Зину я сердит и отвечать ей вообще не желаю и ныне и присно и во веки веков. Целую тебя, моя дорогая. Беспокоюсь за вас.
Халтурин



30 июля 1942
Еще госпиталь. Доживаю здесь последние дни. Как всякое затянувшееся счастье и мое счастье становится несколько утомительным. Мое стремление к оседлости таково, что за три недели я не переменил не только палаты, но даже кровати.
Читаю Шекспира. Он действительно божественный. Запнулся на Отелло. Очень не хочется, чтобы он убивал Дездемону.
Запломбировал два зуба, а один вырвал. Это, кажется, мой самый храбрый поступок за последний год, п.ч. я мог этого и не делать. Смешно устроен человек – он чинит зуб, когда легко может лишиться головы. Милая, давно не получал от вас вестей и беспокоюсь о вас. Решила ли ты куда-нибудь двинуться?
Кутька, наверное, вырос за год и мне его не узнать, если по лоторее, в которой разыгрываются наши жизни, мне выпадет счастливый жребий в том или ином виде встретиться с ним.
Я совсем поправился и доктор считает меня не на лечении, а на отдыхе. Кроме шрама на подошве не осталось от раны никаких следов. Целую тебя и Кутьку. Жизнь будет трудная и хочется, чтобы зиму ты встретила не в одиночестве.
Из действующей армии письмо до тебя идет две недели, до Москвы же – неделю. Поэтому – напиши мне письмо, и немедленно, на Лаврушинский, я туда сообщу свой адрес и таким образом выиграю мве недели (до Москвы 2 недели туда и обратно, до тебя – месяц)
Привет мой Б.Л.Пастернаку. Я успел оценить его, но не успел с ним подружиться.
Привет моим коллегам по ремеслу – Вас.Вас., Мих.Вас., Ал-ру Аркадьевичу. Что то болит за вас сердце. Соединяйся со своими родными, если не можешь жить вдвоем с сыном.
Привет, привет, привет.



2 августа 1942
Дорогая Вера,
Убит Ивантер. Об этом написал мне Сергей Григорьев. Мне так не хотелось этому верить, я так плохо представляю Боба, это воплощение жизни, деятельности и здоровья мертвым, что мне удалось убедить себя, что это неправда, ложное известие, что мы вместе с ним посмеемся над этим преждевременным некрологом. Но вчерашнее письмо Наташи не оставляет никаких надежд и я вчера, надо признаться, всплакнул.
Ивантер, Гайдар, Роскин, я теряю своих лицейских друзей, одного за другим. Теперь из товарищей, из друзей остались только женщины, старики вроде Сергея Тимофеевича и калеки на костылях, как Муратов. Жив еще Фраерман, не знаю, надолго ли его хватит и кто из нас переживет друг друга.
Я все еще в госпитале, страстно хочется в Москву, страстно хочется повидать тебя, Вовку, Талика, маму. Но моя неприспособленность в жизни феноменальна и я еще раз убедился в этом.
Ты говоришь, что Вовка становится похож на меня. Смешно, что в некоторые минуты житейской растерянности и беспомощности я чувствую у себя Вовкин взгляд, Вовкины манеры и ощущаю себя Вовкой.
Привет, дорогие мои. Целую вас.

Ваш Иван Халтурин



9 августа 1942
Дорогая Вера, Кончился мой месячный отдых . Я прочитал несколько книг и мне хочется отдать тебе отчет о прочитанном. Я читал англичан не только потому, что французов не было в библиотеке. Французская литература - инструмент мирного времени, она слишком тонка для эпохи минометов и разрывных пуль.
Из англичан, даже самый великий из них, Шекспир, груб и элементарен. Только Гамлета, м.б. мог бы написать француз. Гамлет - прародитель всех молодых людей, от Вертера до Печорина. С него начинается история интеллигентного молодого человека. Cамое интересное, что он не молод. Ему тридцать лет. Это не молодость, а характер.
Все остальное у Шекспира - велико, но сделано из грубого камня. Это постройки какого-то ли-тературного циклопа, неизвестно чем берущие тебя за сердце. Ну, я же ведь знал, что Отелло убьёт Дездемону. И целую неделю читал шекспировские комедии, исторические хроники, чтобы не читать эту сцену. И не Дездемону мне было жаль, (потому что - кто же она? - только любимая другим человеком, а для меня - ничем не интересная женщина), а - Отелло.
Литература нашего времени измельчала. В лучшем случае она передает не человеческие страсти - а нюансы человеческих переживаний. Обретет ли она когда нибудь утраченный шекспировский секрет? Наступит ли эпоха Нового Возрождения? Создаст ли человечество достаточно сильные характеры?
Я не верю в послевоенную Европу. Мне не внушают доверия люди, которые властвуют на Запа-де. Человечество консервативно, быстро залечивает свои раны, быстро забывает уроки своих несчастий.
Однако, Шекспир завел меня далеко. Вернемся к делам домашним. Читая Шекспира, я, более чем когда либо, жалел, что не знаю ни одного языка. Для меня это дело потерянное, для моих сыновей - еще нет. Талик, очевидно, будет знать английский, если не забудет его в эти тяжелые годы. Мне очень хотелось, чтобы Вовка обучался уже сейчас французскому языку. Французскому, потому что ты его знаешь, потому что не надо специальной воспитательницы, добавочных денег. Потому что обучать его будет мать, и это будет для него второй материнский язык. Мальчик уже достаточно чувствует родной язык, понимает его законы и освоение чужого языка не будет в ущерб родному. Освоить хорошо чужой язык можно только с детства и для него самое время начать это освоение. Кроме того, это будет правильная нагрузка для его удивительной памяти, которая перегружается сейчас непотребными для его возраста книгами.
Что сказать о Диккенсе, этом громадном человеческом сердце, вместившем столько любви к человечеству. Он надолго останется спутником человечества, которое так настрадалось по любви, по сочувствию к его ранам. И никакие Анатоли Франсы и Колдуэллы его не заменят.
Киплинг создал свое бессмертное Маугли. Вековечная мечта разговаривать с животными, по-нимать чужой язык, жить с ними в братстве, воплотились в этой своеобразной Робинзонаде. Индийские его рассказы не всегда хороши - в них много индусского и мало человеческого. В иные минуты чувствуешь, что читаешь культурного, европейского Панферова. "Отважные мореплаватели", "Свет погас" - их мог бы написать и другой человек.
Джек Лондон - пошляк, вздумавший учить человечество. Он нашел свое золотое дно в Клондайкских рассказах и на все лады обрабатывает этот нехитрый материал. Все его попытки погово-рить с читателем всерьез - безуспешны. Этот удачник в литературе - самый неудавшийся из самоучек. Он некультурен, несмотря на то, что якобы много читал. Он типичный американец, грамотный дикарь, ограниченный до последней степени, взявший от науки только ее предрассудки, ничего в ней не понявший. Как русские не заметили его расовую теорию, не менее дикую, чем фашистская, его попугайское ницшеанство…
Очень многое хотелось бы перечитать заново. Это абсолютно необходимо, чтобы совлечь со многих классиков покровы детского восприятия. И сразу же надо писать о прочитанном - свои мысли, в любой форме - пусть без надежды что это будет напечатано в ближайшие пять лет. Писать о литературе очень хочется - этим и вызвано письмо к тебе, для тебя, вероятно, не очень интересное.
Из русских читал Гоголя и Горького. Какой талантище Гоголь! Господи, сколько было дано от бога этому малокультурному малороссу! И как понятна мне его потребность заниматься всемирной историей, в то время как настоящий европеец Пушкин интересовался историей Пугачевского бунта.
Гоголь и Горький - разные истории самоучек, не получивших культуру с молоком матери в наследство, а приобретавших ее. Это приобретатели. Освоение чужой культуры продолжается всю жизнь. Оно не зависит от количества университетов, которые человек кончает, и от количества про-читанных книг.
Так, один ваш знакомый, Гамлет, принц Вятский к сорока годам перестал быть русским человеком и не успел стать европейцем. Это очень интересная проблема, особенно для нас, русских, и ее очень хотелось бы рассмотреть на материале русской литературы, от Ломоносова до Горького.



6/7 сент 1942
Дорогая Вера, итак я в Москве. Случилось это, конечно, неожиданно, хотя я почти год мечтал о поездке в Москву, как мусульманин мечтает о Мекке. Я считал, что упустил две возможности попасть в Москву – из Нарофоминска или из Ташино и из станции Петушки, в ста километрах от Москвуы, где я жил в начале апреля. В Нарофоминске и Ташино поме-шала моя нерешительность, мое классическое неумение чего-нибудь добиваться, а в Петушках – быстрый и неожиданный отъезд на фронт в день моего рождения – 16 апреля.
Попав в госпиталь я понял, что нельзя терять третью, может быть – последнюю возможность попасть в Москву. Я написал письма московским друзьям – и в ответ 1 августа комиссар госпиталя получил три телеграммы с просьбой дать мне кратковременную командировку в Москву: от замнаркома просвещения Сарычевой, секретаря военной комиссии Союза писателей Ю.Либединского и директора Детгиза Наумовой. Но комиссар оказался нерешительным бюрократом, он продержал меня те десять дней, на которые я просился в Москву, в госпитале, и направил меня в часть, в запасной полк, откуда люди быстро отправляются на фронт. В части я немедленно, с копиями телеграмм направился к командиру полка и получил... отказ. Для того, чтобы отпустить рядового красноармейца в Москву, потребовалосьразрешение помощника командующего Брянским фронтом. Каким-то чудом это разрешение было получено и я очутился в Москве.
Я много мечтал о поездке в Москву, у мня в голове был расписан каждый день и час. Все случилось, конечно, не так, как я думал. Годовое напряжение в армии когда-нибудь должно же было разрядиться. В Москве я оказался вдруг утомленным, усталым, безвольным. Вместо того, чтобы развить бешеную деятельность, я сидел дома, пил с Зиной чай. Каждое хождение, самое легкое, вызывало усталость. Москва утомляла меня, как деревенского парня, впервые попавшего в большой город.
Дни шли быстро. Я употребил их на то, чтобы задержаться здесь. Чудом я получил отсрочку еще на десять дней. Никому до меня, конечно, нет никакого дела. Единственный человек, который принял во мне участие, это Самуил Яковлевич Маршак. Он сдеал все, что мог. Он написал письмо Михайлову в ЦК ВЛКСМ, звонил ему до моего приезда и после моего проиезда. Если я останусь в Москве еще месяца на полтора – то только благодаря ему. Между тем все меня предупреждали – только не ходи к Маршаку, только не надейся на Маршака. ЦК комсомола возбудило ходатайство перед ПУРом, чтобы задержать меня здесь для выполнения литературных работ по их заданию. Есть надежда, что ПУР не откажет, но формально вопрос разрешится завтра-послезавтра.
Не знаю, как я справлюсь с литературными заданиями ЦК, но мне очень хочется выполнить задание Детгиза, который заключает со мной договор на биографию... Белинского. Странные бывают вещи в этом мире. Даже мне, неискоренимому мечтателю, никогда в голову не приходила такая возможность.
Если я задержусь в Москве на месяц-полтора, то есть надежда, что и Союз раскачается и что-нибудь сделает, чтобы я не пребывал дольше в рядовом состоянии.
Перехожу к самому существенному – как нам повидаться. Если я тут останусь, то, вероятно, разрешат же мне поехать в Чистополь хотя бы на два или три дня.
Хозяин мой тут будет ЦК комсомола, и понятно, что я с ними об этом не говорил. Поехать же теперь я не имел права. Да и пребывание мое здесь было иллюзорно и я это время употребил на то, чтобы превратитьь иллюзию в реальность.
Но у мня есть другой проект. Не знаю, как он тебя устроит. Мне кажется полезным и нужным для тебя по многим причинам, чтобы ты приехала в Москву. Конечно, временно, в командировку, и увы – без Вовки. Ты сможешь повидать в Москве не только меня – но и бабушку, Зину, Лелеку и сговориться с ними о дальнейшей вашей судьбе. В Москве за две недели ты получишь столько заказов, что не выполнишь их в год. Это деловой плюс, и немаловажный.
Наконец, надо поехать в Москву, чтобы разочароваться в ней. Это тоже очень важно. Я говорил о твоей командировке с Эмден и и с Мирской. Командировку можно устроить и она будет немедленно послана тебе если ты телеграфом дашь свое согласие.
Сможешь ли ты, решишься ли ты оставить Кутьку, моего милого Кутьку недели на две-три в Чистополе? Это главный вопрос, который можешь решить только ты.
Кстати, если приедешь в Москву, мы могли бы оформить в Загсе наши , несколько затя-нувшиеся отношения, и сделать их более определенными. Может быть это надо в будущем для тебя и для Кутьки.
Твоя статья о Тихонове произвела здесь впечатление. Фадеев, который зовет тебя про-сто Верой, говорит, что написал тебе специальное письмо по этому поводу. Как бы ни сло-жилась наша жизнь, тебе надо возобновить твою литературную деятельность. После твоей командировки мне, может быть, удалось бы пролводить тебя в Чистополь и повидать Кутьку. Это было идеальное разрешение вопроса. Жду твоих инструкций.
Живу я здесь хорошо. Обедаю в Союзе писателей – это единственный плюс моего вступления в эту организацию. Питаюсь хорошо. Последние дни съедал, кроме великолепного обеда ежедневно больше килограмма хлеба. Заметно на глаз поправился за эти дни.
Не писал тебе, моя дорогая. П.ч. был в растерянностит от возможности уехать из Москвы, не повидав тебя. Надеюсь, что ты меня за это простишь.
Послал тебе посылку – свидетельство нашей бедности. Послал 250 р денег и, как только получу из Детгиза – пошлю еще. Очень нужно, чтобы ты теперь запасла на зиму все что возможно. Потом все будет дороже и сейчас надо все барахло и все деньги обратить в продукты питания.
Целую тебя, моя дорогая и крепко обнимаю моего Кутьку. Целовать его я не решаюсь, потому что, говорят, боевой парень и настолько вырос, что ни с кем не целуется.
Ваш Иван Халтурин



16 октября 1942
Дорогая Вера,
Вот едет в Чистополь Ивич, живой свидетель моего отчаяния. Очевидно где-то и когда-то я допустил ошибку. Мы было решили, что я поеду с ним без разрешения, крадучись. Но это оказалось очень рискованно. Жаль, что я не сделал этого раньше. "Хозяин" мой, ты сама знаешь, капризный и взбалмошный. Раз я у них в рабстве, то они считают, что могут делать со мной, что хотят.
Каждый день жизни в Москве убеждает меня, что ехать сюда бессмысленно и не нужно. Холоднее день ото дня. Вводится лимит на электричество. Угрожают прекратить подачу газа. Дров и угля у нас в доме очень мало . В Союзе кормят все хуже и хуже. Ехать сюда с ребенком на зиму по меньшей мере очень рискованно. Надо бы подождать до весны, приехать с первым пароходом. Деньги зарабатывать трудно. Купить на них почти ничего нельзя. Жить на заработок невозможно. Обо всем этом может рассказать Ивич, человек здравомыслящий. Люди сейчас едут обратно в Чистополь и другие места.
Бомбежек нет, но они могут в любой момент возобновиться и боюсь, что если это случится - то с неслыханной силой.
Но если ты решила ехать, и раз уж я не могу приехать за тобой…то надо подумать о твоем путешествии. Отсюда Литфонд отправляет посылки в Чистополь. Нельзя ли устроить обратным порядком, чтобы Литфонд взялся доставить твои вещи в Москву. Если кого-нибудь смазать, кому-то дать взятку, то это вероятно, возможно. Есть смысл довезти свои вещи до Казани и там оставить их у кого-нибудь из знакомых. До Казани-то я смогу как-нибудь доехать в благоприятный момент, чтобы привезти их в Москву.
В Казани сейчас институт физика Капицы. Там есть один очень ловкий парень, Олег Николаевич Писаржевский. Если будет крайний случай - обратись к нему .
Трудно вообразить, как ты поедешь одна. По крайней мере надо ехать с толковым по-путчиком. Но чем больше я думаю о твоей поездке, тем более рискованной она мне представляется. Ну, конечно, бабушка здесь, и Зина здесь, и Лелека. Это может сбить с толку даже не такую рвущуюся в Москву особу, как ты. Но видимость благополучия может исчезнуть в любой момент.
Что касается меня, то в Москве мне так тошно, что я готов проситься снова в армию. Работа очень странная, условная. По существу, это только видимость работы. Удовле-творения она не дает никакого. Люди думают о себе, о пайках, о деньгах. Так заняты собой, что ни на что другое их не хватает. В Союзе все устроено максимально противно. Даже обедать там - пытка. И все равно у всех за плечами стоит - война. И какие она готовит неожиданности, никто не знает.
Прости меня, милая и дорогая. И если это возможно, не сердись на меня. И так в твоем доме все на меня сердятся, и так мне очень неуютно в этом городе, о котором я так долго и бессмысленно мечтал.
Целую тебя и Кутьку, ваш неудачливый муж и отец.
Халтурин

<< Род МАЛАХОВСКИХС.И.Демкина: ДЕТСТВО на БРИГИТОВКЕ>>

Добавить отзыв

Ваше имя:
Ваш email:
Ваш отзыв:
Введите число, изображенное на картинке:

Все отзывы

Последние отзывы:
Фотогалерея

(c) 2008-2012. Контактная информация