Home
News
Links
Guestbook
Contact me
Gallery

СОФЬЯ БОГАТЫРЕВА. Иван Халтурин – личность ускользающая

Софья Богатырева. Лишний человек нашего времени. К 100-летию со дня рождения Ивана Халтурина // Детская литература. - 2002. - №3. - Стр. 47-49, 65-68.


Иван Халтурин - личность ускользающая.


Он ускользнул от советской власти: был членом партии и перестал им быть, когда понял, куда его занесло. Только поколения, пережившие сталинский режим, могут оценить, что это значит. Ушел оттуда, откуда выхода не было никому. Прямиком из под вывески: “Оставь надежду всяк, сюда входящий”. Из замка Ив, поди, и то было легче.

Он ускользал из пут изживших себя отношений, оставаясь желанным гостем в памяти тех, кого покинул: о нем неизменно вспоминали с нежностью и благодарностью.

Он ускользал от тягот житейских обязанностей и никому в голову не приходило его за то осуждать.

Теперь он ускользает от моих слов. Легко сказать: расскажи об Иване Халтурине. А как о нем расскажешь?

Расскажи о морском прибое. Расскажи о шуме леса. О том, как сияет под солнцем свежевыпавший снег… Не надо о них рассказывать. Им должно радоваться, пока они с тобой, и вспоминать, когда время или расстояние разлучат тебя с ними.

Иван Халтурин - это гармоническое сочетание несовместимого.

Почему-то считали, что он на редкость некрасив, и удивлялись, что все знакомые женщины слегка (или не-слегка) в него влюблены. Так всегда происходило с этим человеком: дело было не в нем, а в ограниченности восприятия окружающих. Сейчас бы его назвали: “статным”, “видным”, “обаятельным”, “сексапильным”. Но в ту пору красивым почиталось лицо с вывески парикмахера - чтобы все гладко, аккуратно и, пожалуйста, безо всякого выражения.

Из моих воспоминаний.
Корней Чуковский любил рассказывать: «Ваня Халтурин привел ко мне двух красавцев. Представил одного: Корней Иванович, это мой отец. Представил второго: Корней Иванович, это мой сын. Тогда я взглянул на Ваню и понял, что он – красавец». Слушатели откликались радостным ржаньем.


Полагали, что он ленив: такая эрудиция, а почти ничего не написал. А сами они, неленивые, шли к нему на поклон, несли свои сочинения: “Ваня, прочти! Иван Игнатьевич, скажите свое мнение!” и ждали потом в трепете его суда. Если похвалит - балдели от счастья. Если осудит, огорчались не на шутку, обзывали себя бездарями, вздыхали и - несли в издательство. Там - печатали без возражений.

Опять же: дело было не в личности Ивана Игнатьевича Халтурина, а в ограниченности восприятия его собратьев по перу. Те не отдавали себе отчета в сущности своих профессиональных усилий. Люди небездарные, любящие литературу и читателя, они не умели отличить читателя от издателя и - кто подсознательно, а кто и сознательно - делали то, что от них требовалось: сочиняли “проходные” вещи, которые проникали сквозь цензуру и редактуру. Иван Халтурин в таких занятиях участия принимать не желал. Не думаю, что тут играли роль политические соображения. Дело было в другом – ему неохота было мараться. От Бога был дан ему талант хорошего вкуса во всем - в жизни и в искусстве, и он свой дар берег, не позволял себе ему изменять. Был верен себе, как нота “ля”: если уж она сфальшивит - как быть тогда оркестру?

Его социальная жизнь была: вычитание. Не желая принять предложенные его поколению условия жизни и не будучи в силах на них воздействовать, изъял из современности себя - свой талант, интеллект, активную деятельность. Но силу свою сознавал и насчет обаяния не заблуждался.

Из моих воспоминаний.
Александр Ивич, мой отец подготовил блестящую речь, посвященную творчеству Льва Квитко, и выступил с нею в Союзе писателей на юбилейном вечере поэта. Иван Халтурин речь одобрил и протянул мечтательно:

- Какой был бы успех, если бы это прочитал я …


А устранившись от социальной жизни в официальном ее понимании, сам себе даровал свободу от ее законов и требований, коих не признавал. В каждый данный момент можно было делать то, чего этот момент требовал. В переводе на житейский язык - поступать, как заблагорассудится. В мире, где регламентировались не только поступки, но слова, мысли, если по оплошности их не удавалось скрыть, чуть что не желания, человек, который делал, что хотел, представлялся бунтарем. Бунтарство было весьма скромным, но его близким даже подобная свобода сильно усложняла жизнь. Он это понимал, меру их преданности ценил высоко. “Без Веры Васильевны я бы давно помер под забором”, - это я от него не раз слышала.

Из моих воспоминаний.
Зачем-то поехали мы с ним в Переделкино, к Корнею Ивановичу Чуковскому. Мне поездка представлялась важной до чрезвычайности и наполняла мою душу восторженным трепетом. На станции Переделкино Халтурин придержал мою руку, когда я собралась было ступить на платформу:

- Сойдем на следующей.

Вышли из поезда в Мичуринце, пошли через лес.

- Слушай, давай останемся здесь! А чего нам идти к Корнею?


Не помню, чем кончилась эта поездка, добрались ли мы до цели. Зато помню, как потрясла мою законопослушную душу крамольная мысль о том, что можно не делать того, что надо. Что твои сиюминутные желания и побуждения важнее твоих же собственных обещаний и намерений. Нет, я не сумела оценить такую степень свободы. Я многому у него научилась, но этому - нет.

Чтобы не вязались, оставили в покое, со временем нашел он себе “нишу” - литературу для детей. Туда многие скрылись - уже не ниша была, а что-то вроде заказника: почти то же, что и вокруг, но - почище, поаккуратнее, и - охотиться можно только по особому разрешению. Там выбрал работу для его вкуса приемлемую: составлял из классического наследия сборники для детского чтения, перерабатывал (переписывал?) документальную прозу, несколько лет был заместителем главного редактора, считай - главным редактором журнала “Мурзилка”.

О том, что он был редактором “Мурзилки”, что знаменитая книга В. Арсеньева “Дерсу Узала” - его создание, знала я понаслышке, из разговоров родителей. А вот составленные им сборники могла прочесть и оценить. Превосходны! Как это он умел, не подчиняясь власти великих имен, выбирать для детей именно то, что детскому воображению и восприятию близко?! На моей памяти вышел в Детгизе составленный Иваном Халтуриным сборник стихов, который он назвал по имени баллады В.А. Жуковского: “Кубок”. Поэты великие и поэты незначительные, русские и зарубежные, старинные и близкие нашему времени собрались под неказистой обложкой этой книжки, составленной таким образом, чтобы там нашлось чтение и для мальчиков, и для девочек, и для двенадцатилетних, и для без-пяти-минут-взрослых старшеклаcсников. В предисловии речь идет о столь серьезных и сложных понятиях как отношение автора к предмету стиха, жанровые различия поэтических произведений, народные истоки поэзии, о сюжетных стихах, о том, что такое “баллада”…

Замечательна независимость, с которой Иван Халтурин выбирает шедевры для книги: переводам мало кому известного Михаила Михайлова отвел он столько же места, как стихам Н.Некрасова, и даже больше, чем стихам Михаила Лермонтова. И, как всегда, поражает его эрудиция: он буквально выкапывает произведения, написанные давно забытыми поэтами, а также включает полные тексты старинных песен, которые все поют, не ведая имен их авторов.

Из моих воспоминаний.
Когда после окончания университета я маялась без работы, он взял меня в соавторы: надо было составить книгу из произведений сочинителей, писавших для детей в ХIХ-ом веке и в начале ХХ-ого. Получив у него список тех, кого следовало прочесть, я должна была себе признаться, что не знаю ни одного имени. Рассказы и сказки оказались так себе, если не хуже, но “жемчужное зерно” отыскать было возможно и оно стоило потраченных усилий. Текстов для сборника я нашла достаточно, убрав из каждого сентиментальные и нравоучительные пассажи - совсем неплохая получилась книжка. Иван прочел, похмыкал одобрительно, буркнул:

- Не зря тебя учили!


По каким-то издательским соображениям книга не увидела света, чему я почти не огорчилась: похвалы Ивана Халтурина мне было достаточно.

Он любил детей, своих - прочно, чужих - покуда не превращались во взрослых, с которых спрос был уже иной. Быть может, в детях видел он надежду на новую породу, и разочаровывался, когда в них, повзрослевших, узнавал гнусные черты homo soveticus.

Из моих воспоминаний.
В университетские годы я часто приводила к нему на суд своих однокурсников. Приговор бывал всегда однозначным: “Бабы.” Я негодовала: почему - бабы? Речь, разумеется, шла не о девушках, а о немногочисленных мальчиках с нашего филологического факультета, водилась же я с ребятами в студенческой среде заметными. Я и сейчас с ними встречаюсь, все добились успеха, все - видные люди в мире литературы и искусства. И все, как один, - бабы.


Наверное, потому он так уверенно предсказал мое замужество, мельком встретив у меня Константина Богатырева, впервые пришедшего в наш дом. Увидел: не “баба” и понял, что добром тут не кончится.

Встретились мы все на дне рождения Виктора Шкловского, на даче в Шереметьево, где я была с родителями и моей подругой Сашей Ильф. От этой поездки многое пошло в моей жизни, даже прозвище “Кисы”, данное Шкловским нам с Сашенькой. Он по-началу аккуратно представлял нас гостям, а потом, подвыпив, как-то забуксовал между нашими именами и фамилиями, где одни и те же буквы повторялись в разных сочетаниях, и, махнув рукой, упростил дело: “А это - Кисы”. Так и пошло: Кисы. Мы с Александрой Ильиничной по сей день так называем друг дружку.

В тот день мы с нею веселились отчаянно. Ираклий Андроников рассказывал свои истории - те, что не для печати (одну я по молодости и невинности даже не поняла), и хохотали все так, что заглушали рокот самолетов, взлетавших с близкого аэродрома. Константин Паустовский удостоил нас длинной беседы, а его жена необыкновенно сердечно, настойчиво даже уговаривала нас обеих приезжать к ним - большая честь для вчерашних студенток. Константин Богатырев, о котором мы столько слышали и который в наших глазах был героем, напропалую ухаживал за нами обеими, не зная, кого предпочесть. Когда к вечеру гости стали разъезжаться, а Шкловские пригласили нас остаться еще на денек, мы с радостью согласились. Все, и хозяева, и гости, и мы с Сашей сочли вполне естественным, что Халтурин тоже остался: наверное, не только мы воспринимали его скорее как своего ровесника, чем “взрослого”.

Мне посчастливилось. Наша с Иваном Халтуриным дружба с годами не потускнела, только приобрела новые черты. Из “дяди Вани” превратился он просто в “Ваню”, старшего друга, хотя, по-прежнему, и наставника, и советчика. Дружбой с ним я справедливо гордилась, а “Ваней” и “ты” бессовестно бравировала, особенно на людях, особенно на виду и на слуху переделкинско-литфондовских кумушек, любуясь их вытянутыми физиономиями. Когда являлась в Дом творчества, на вопрос: “Вы к Вере Васильевне?” неизменно со всей честностью отвечала: ”Нет, я к Ивану Игнатьевичу”.

Да и мудрено мне было бы его разочаровать, когда он столько сил вложил в мое воспитание! Тем более, что с моим отцом, имевшим на меня влияние почти безграничное, были они ближайшими друзьями и единомышленниками. На том и держалась их дружба: на сознании крамольности своих мыслей и, как следствие, на чувстве вины и изгойства.

Изгойства не избежали они оба. В 49-ом отца объявили “космополитом”, и он со всеми своими боевыми наградами, заслуженными на недавно окончившейся войне, которую прошел “от звонка до звонка”, как сказали бы теперь, загремел в “антипатриоты”. Александр Фадеев даровал ему титул “Враг №1 в детской литературе”, что автоматически влекло за собою нищету и гражданскую смерть. Отцу-то от антисемитской кампании податься было некуда, он был обречен своим еврейским происхождением, но как исхитрился попасть в “космополиты” Иван Халтурин?! Можно сказать с уверенностью, что это был единственный Иван в их пестрой компании. Конечно, его не изничтожили, его пожурили отечески, но печатать перестали, сведя на нет и так небольшие его заработки. А не будь чужим, не чистоплюйничай, не водись с евреями… Не брезгуй дерьмом, мы ж не брезгуем! Будь как все, стань “нашим”, и водку пей исключительно с нами.

Водку они с отцом пили теперь из крошечных рюмочек, которые долго потом жили в нашем доме без употребления, как память, они так и назывались: “космополитические”. Секрет был в том, что на вид казались они обычными стопочками, но, сделанные из толстого стекла, вмещали в себя самую малость. Жалкую “четвертинку”, когда удавалось на нее наскрести, можно было потом растянуть на весь вечер. Иван Игнатьевич, человек, в отличие от моего отца, пьющий, норовил налить себе, сбив очередность, лишнюю, а отец, глядя на него с нежностью, слабо протестовал:

-Ну, Ванька, ну как же так? Ты ведь жульничаешь, а, Ванька?

Под четвертинку велись неспешные, обстоятельные беседы. О чем? Все больше об Александре Ивановиче Герцене. Очень они оба сокрушались и его жалели: стало в то время доподлинно известно, что Наталия Александровна, первая жена, Александру Ивановичу изменила с Георгом Гервегом. Так это было печально - сил нет. Ну, как же теперь жить дальше, когда подобные несправедливости и безобразия творят люди друг с другом?!

О безобразиях и несправедливостях, которые творили в то время с ними обоими, они в такие вечера не говорили.

Из моих воспоминаний.
Как-то, вернувшись из школы, застала я их обоих за ненакрытым столом, где скучились в беспорядке початая четвертинка, толстые ломти черного хлеба, какая-то закуска в магазинных серых обертках и кастрюля с дымящейся картошкой, сваренной в мундирах. Даже солонку они поленились достать из буфета, вместо нее плюхнули на стол туесок, в котором мы держали грубую “каменную” соль на кухне. Зрелище ужаснуло меня неприличием. Мамы дома не было, и я рьяно кинулась исполнять роль хозяйки: стол сервировала по всем правилам, хлеб тоненько нарезала и уложила в хлебницу, а ломтики сыра и колбасы - на тарелочки, каменную соль и кастрюльку спровадила на кухню, принесла оттуда освобожденную от кожуры картошку в красивой плошке - и замерла в ожидании похвал. Иван Игнатьевич окинул взглядом плоды моих трудов, отмахнулся презрительно:

- Ну вот, все испортила.


Строгость стиля требовалась Халтурину даже в таких мелочах, как эта “космополитическая” выпивка. В тот раз сцена должна была изображать мужское братство или веселых нищих, а я своей непрошеной помощью лишила ее чистоты жанра.

Чувство стиля, умение разглядеть красоту во всех ее, пусть самых скромных ипостасях было, пожалуй, его главным талантом. Поиски гармонии уводили его от реальных проблем и житейских бурь в надежную гавань искусства, где все было без обмана и никто не в силах был тебя разочаровать.

То же - ускользание, хотя это слово и не вяжется с его крупной, тяжелой стати фигурой.

“Есть ценностей незыблемая скала” - эта мандельштамовская строка могла бы стать эпиграфом к жизнеописанию Ивана Халтурина, буде такое когда-нибудь осуществится. Вчуже все так или иначе знают, что важно, существенно, а что - пустяки, глубоких чувств недостойные. Но в обыденной жизни мелкие обиды и поражения имеют тенденцию разрастаться в сознании настолько, что затеняют истинные ценности. С Халтуриным подобного не случалось - может быть, потому, что заботы суетного мира он от себя раз и навсегда отринул.

Из моих воспоминаний.
В университетские годы, на втором или на третьем курсе, случилось мне попасть под обстрел несправедливой критики. Появилась она в популярной газете филфака и вышла из-под пера девицы пышных статей, у которой я нечаянно увела поклонника - из тех, кстати, что были квалифицированы Иваном Игнатьевичем как “бабы”. О поклоннике в газете, натурально, не говорилось, а речь шла о Научном студенческом обществе и о том, что я оказалась плохим его председателем. Факты, приведенные пышнотелой девицей, действительности не соответствовали, что повергло меня в горе и ярость . Я кинулась искать справедливости и доказывать свою правоту, но, по счастью, выложила все сначала Ване. Он слушал меня недолго, заскучал и оборвал поток железных аргументов вопросом:

- Хочешь посмотреть акварели Бруни?


Мы отправились к Нине Константиновне, дочери поэта Бальмонта и вдове художника Льва Бруни, где в тот день открылась для друзей домашняя выставка его работ. Первое, что я увидела, была акварель - кажется, она называется “Полдень” - с золотой рыбкой в аквариуме, на которую сквозь оконное стекло упал луч солнца и зажег ее ясным сиянием. Гармония и чистота этой светлой картины мгновенно стерла из памяти мелочные чувства, желание с кем-то “бороться”, чего-то там “добиваться” и кому-то что-то “доказывать”. Какое значение имела вся эта дребедень? Солнечный луч, проникший в комнату, и золотая рыбка на его пути - вот что было важно! А прочее - суета сует. Урок я запомнила, он выручал меня потом несчетное число раз в моей жизни.

Вопреки расхожему мнению, вкус и снобизм противопоказаны друг другу. В Иване Халтурине снобизма не было. Он восхищался красотой там, где иные и не решились бы ее разглядеть.

Из моих воспоминаний.
Как-то он в обществе Юрия Карловича Олеши разыскал необычайно красивую, по их словам, женщину, которую они окрестили Мадонной-в-Вешняках. Мадонной они восхищались платонически, как моделью для художника, и ежедневно ходили ею любоваться. Поклоняться. Однажды я увязалась за ними. Мы оказались в грязной и шумной пивной в Вешняковском переулке, где здоровенная рыжеволосая бабища нацеживала громадные кружки сквернословившим мужикам, защищенная от их лап высокой стойкой и своими могучими бицепсами. Это и была она, недоступная. Юрий Карлович и Иван Игнатьевич обращались к ней с исключительной почтительностью в тоне, и она к ним, видимо, благоволила. Когда на обратном пути я не сумела должным образом высказаться о ее неотразимости, мне объяснили, что я ничего не смыслю в женской красоте. Похоже, так оно и было.

В другой раз, я была тогда постарше и, стараясь казаться совсем взрослой, позволила себе неодобрительно отозваться о “женщинах легкого поведения”. Халтурин оборвал меня сурово:

- А что ты знаешь о женщинах легкого поведения?

Разумеется, я ничего о них не знала, откуда было взять? Мне тут же была прочитана общеобразовательная лекция на тему: “Бляди. Их облик, характер, профессия”. Начиналась лекция утверждением: “Они - милые”. Этот постулат и развивался в дальнейшем.

Отсутствие снобизма, наряду со всем остальным, притягивало к Ивану Халтурину тех, за кем охотились снобы. Среди его друзей были, наверное, все самые замечательные из живших в то время писателей. Даже официальные вершители тогдашней литературной жизни к нему неизменно были внимательны и считались с его мнением. Да не только писатели! Попавшие в поле притяжения его обаяния, самые разные люди становились близкими друзьями дома. Так появился однажды и стал появляться постоянно Давид Бронштейн, Дэви, в ту пору претендент на шахматную корону мира. Вдруг возникла в доме и зачастила туда стройная молодая дама, офтальмолог, которую все называли “доктор Жукова”. Что до знаменитостей, то они упоминались им не очень охотно, только, если приходилось к слову.

Из моих воспоминаний.
Иван позвонил весенним вечером, сказал, что идет подышать воздухом и по пути заглянет к нам. От его Лаврушинского до нашего Руновского неспешным шагом ходу пятнадцать минут. Ждем. Полчаса нет, час - нет. Встревожились, не случилось ли чего - с ним такое бывало. Звонить домой отец не решился, чтобы не напугать Веру Васильевну. Собрался идти на поиски, тут - звонок в дверь: Иван Игнатьевич, целый и невредимый. Говорит отцу:

- Иду сейчас Клементовским переулком мимо церкви, народ выходит после службы. Встретил Пастернака. Знаешь, когда еврей занимается православием, он очень волнуется. Так вот, Борис Леонидович все это время пересказывал мне Четыре Евангелия.


Разочаровать его мне все-таки пришлось. Мое замужество, которое он сам и напророчил, Иван Игнатьевич, мягко говоря, не одобрил. Не ждал от меня такой пошлости, верил, что банальная женская участь меня минует. Мужа моего невзлюбил с первого взгляда. Вместо поздравления к свадьбе прислал мне переписанный от руки 12-ый сонет Шекспира в переводе Маршака.

Долго не мог меня простить. Не меньше года прошло, прежде чем я получила от него составленный им сборник стихов для детей с такой вот надписью:

“Софье Игнатьевне для ее будущего сына. Вот это и значит, - работать для потомства. И.Халтурин”.

Здесь многое читалось между строк. Обращение по имени и отчеству, лишенное принятого в таких случаях эпитета, означало новую форму наших отношений и фиксировало возникшую между нами дистанцию. Упоминание о будущем сыне (почему - не дочери? а ведь угадал!) - косвенное признание моего брака. Последняя фраза скрывала под шуткой оценку своих трудов.

В одну из последних недель его жизни мне удалось порадовать его известием о моем разводе. Он был искренне рад.

Софья Богатырева,
14 апреля 2001 г.,
Colorado
.

<< Виталий Халтурин: МИР ТЕСЕН Шесть поколений ХАЛТУРИНЫХ>>

Add your opinion

Your name:
Your email:
Your opinion:
Please enter number shown on the picture:

All feedback

Latest feedback:
Gallery

(c) 2008-2012. Contact me