Вл. Николаев. КОНОТОП

Николаев Вл. «Конотоп» // Юность. – 1976. – №3. – Стр.81-85.

Об И.И.Халтурине – на стр.83.


стр.81

В «Книге скитаний» К. Г. Паустовского в главе «Малый Конотоп» читаем:

«Почти каждый день у Фраермана в его маленькой квартире на Большой Дмитровке собирались друзья: Аркадий Гайдар, Александр Роскин — знаток Чехова, писатель и пианист; молодой очеркист Михаил Лоскутов; редактор Детского издательства добрейший Ваня Халтурин и я.

Сборища эти Роскин неизвестно почему назвал «Конотопами».

О6ъяснить происхождение этого названия он надменно отказался, ссылаясь на то, что существовал же времена Пушкина литературный кружок «Арзамас» и никто толком не знает, почему он был назван именем этого маленького и такого же захолустного, как и Конотоп, городка.

У каждого из нас были по этому поводу свои соображения. Но, пожалуй, самым проницательным оказался Гайдар. (Он вообще был чертовски проницателен и лукав).

Одно время жена Фраермана Валентина Сергеевна угощала нас блинчатыми пирожками. А поскольку Конотоп славился ими и Роскин об этом знал, то поэтому он, по мнению Гайдара, и придумал такое странное название нашему содружеству».

От Р. И. Фраермана мне известна несколько иная версия, по которой название «Конотоп» придумано «чертовски проницательным и лукавым» А. Гайдаром, мастерицей печь пирожки была не Валентина Сергеевна, а ее мать Екатерина Михайловна, что в данном случае совершенно несущественно. Кстати, сам Паустовский в другом месте о том же самом пишет по-иному: «Очевидно, по примеру пушкинского «Арзамасa» Аркадий Гайдар прозвал эти встречи у Фраермана «Конотопами»». Впрочем, эти разночтения не имеют никакого значения, и не будем выяснять, кто первый сказал «э».

«Собирались мы,— читаем в той же главе «Книги скитаний»,— почти каждый день, читали друг другу все вновь нами написанное, спорили, шумели, рассказывали всяческие истории, пили дешевое грузинское вино... Мы были как будто беспечны и веселы, очевидно, потому, что литературные планы не только переполняли нас, но и постепенно осуществлялись».

Паустовский довольно подробно рассказывает об одном из участников «Малого Конотопа» — об А. Роскине. Он аттестует его как отличного эссеиста, умевшего коротко, всего в одну-две страницы, писать очерки о западных писателях». В частности, он пространнее других передает очерк А. Роскина о Флобере, который ему, Паустовскому, особенно запомнился. Затем останавливается на книге А. Роскина «Караваны, дороги, колосья», которая посвящена знаменитому советскому ботанику Вавилову, упоминает «превосходную биографическую книгу о Чехове» и статьи «о литературе, главным образом... о молодой советской прозе». Одна из статей А. Роскина была посвящена творчеству раннего Паустовского, и об этой статье Константин Георгиевич говорит с особенной признательностью:

«Мне он помог тем, что, несмотря на нашу дружбу, предостерег меня от опасности впасть в книжную экзотику и нарядную «оперность» стиля. Он напечатал это предупреждение в одной из своих статей.

К счастью, эта статья совпала для меня со временем глубокого недовольства своими первыми («молодыми») рассказами, заставила, уйти от литературных прикрас и стремиться к ясности и простоте. Вскоре Роскин первый — и так же по-дружески — приветствовал появление в печати «Кара-Бугаза» и «Мещерской стороны».

Пожалуй, здесь стоит напомнить читателю ту общую характеристику, что дает Паустовский, начиная свой особый разговор об А. Роскине.

«Он был человеком сложным и выдающимся, — замечает Константин Георгиевич,— как по обширности своих познаний, так и по острому и насмешливому уму... Всегда он был сдержан, немного замкнут, как большинство одиноких людей, был способен и к резкости и к необыкновенной нежности. Среди нас он считался самым взрослым, самым серьезным и требовательным ко всему, что бы мы ни написали. Нам он не давал спуску. Его статьи о писателях настолько отличались от сырой критической писанины того времени, что сразу выдвинули его в число лучших исследователей советской литературе, в ряды ее знатоков».

Позднее Р. И. Фраерман дополнит эту характеристику А. Роскина: «...он сам являлся перед нами, словно удивительное явление искусства. Невозможно забыть его внимательного взгляда, его лица с крупными, но мягкими чертами, его седую, чуть склоненную голову, когда он сидел за роялем, аккомпанируя себе и тихо напевая романсы Чайковского... Ои умел и сердиться, и обижать друзей, и подолгу молчать. Тогда мы его боялись. Удирали на рыбную ловлю. Даже прятались в шкаф. Но больше всего от него доставалось ему самому. Ибо он был беспощаден в правде. Справедливость, правда и благородство жили в его душе...»

Здесь царил дух товарищества, глубокого уважения друг к другу и вместе с тем даже резкой беспощадности в споре. Необыкновенной добротой и мягкостью в этой шестерке отличался лишь хозяин дома Р. И. Фраерман. Ему единственному не свойственна была резкость и уж тем более беспощадность даже в самом жарком споре. Он покорял всех самым радушным расположением, как отмечали его товарищи, даже всепрощением. Именно эти особенности его характера отметил в своих шутливых стихах А. Гайдар, которые он, по свидетельству К. Г. Паустовского, «писал стремительно, лукаво и иной раз беспощадно». В стихотворении, посвященном Р. И. Фраерману, Константин Георгиевич выделяет следующие, как он подчеркивает, «совершенно точные строки»:

В небесах над всей вселенной,
Вечной жалостью томим.
Зрит небритый, вдохновенный,
Всепрощающий Рувим.

стр.82

Однако то, в чем Рувим Исаевич был убежден, он высказывал хотя и с неизменным доброжелательством, но и с определенностью, не допускавшей двояких толкований, говорил непреклонно и прямо. Своих мнений он, как правило, не менял, ибо они всегда были основательно продуманы, а вкус и чутье в соединении с богатейшим опытом его не подводили. Кстати, именно эти качества друзья по «Конотопу» высоко ценили в нем и к тихим, вдумчивым суждениям «всепрощающего Рувима» прислушивались с особенным вниманием и глубоким интересом.

Атмосфера добра царила в этом тесном писательском содружестве. Ведь и сам К. Г. Паустовский отличался по большей части мягкостью и незлобивостью характера. Ивана Халтурина он называет добрейшим. Не отличался резкостью, по свидетельству друзей, и Михаил Лоскутов, о котором мне от Р. И. Фраермана довелось слышать много лестного, не раз отмечавшего его поразительную наблюдательность, редкую точность письма. В беседе он был сдержан, даже порой молчалив, больше прислушивался к разговору друзей, но когда сам начинал рассказывать о Средней Азии, которую хорошо знал, то покорял всех. Аркадий Гайдар хотя и был, как дважды подчеркивает Паустовский, лукав, и отмечает его чертовскую проницательность и даже хитроватость, но тоже добротой не обделен.

Словом, все это были люди, способные понять друг друга, внимательно выслушать, поспешить на выручку, в любую минуту помочь товарищу.

Мне вспоминается рассказ Рувима Исаевича о том, как на «Малом Конотопе» слушали и обсуждали главу за главой рукопись книги А. Роскина о Вавилове. Чтение рукописи растянулось на долгий срок, потому что Роскин писал медленно, хотя и мечтал писать быстрее и больше, производил, по этому поводу всякие подсчеты затрат времени и усилий, вызывавшие веселые улыбки друзей.

Чтение книги подходило к концу, она, по общему мнению, безусловно, получилась, и все с интересом ждали завершающей главы. Но чтение ее все откладывалось и откладывалось. Друзья требовали, настаивали, но автор переносил чтение с вечера на вечер. Наконец, его допекли, и А. Роскин признался, что завершающая книгу глава не получается; он измучился, работая над ней, но она не выходит. В признании этом было столько искренней боли и горечи, что оно не могло не тронуть друзей. На этот раз они не стали давать автору спасительных советов, не стали говорить утешительных слов, они сели, и каждый в отдельности начал писать свой вариант окончания книги. Кажется, К. Г. Паустовскому более других повезло найти приблизительно то, что нужно было автору, что наставило его на путь, который он так упорно искал и что, наконец, позволило ему в соответствии со строгими требованиями, предъявляемыми к себе, закончить книгу.

Книга о Вавилове была издана и высоко оценена критикой. Но судьба ее складывалась в первое время трагически неудачно. Вот что рассказывает об этом в своих воспоминаниях Фраерман:

«Я не помню, какой невежда из какой редакция, вернув ему рукопись, написал на ней, что все это бред, чепуха и никуда не годится, пусть лучше автор не занимается литературой.

Все это было сказано со всякими знаками и восклицания, и удивления, и с тем ужасным пренебрежением, с каким умеет говорить только глупость, когда она случайно получает возможность говорить об искусстве, уме и таланте.

Он взял свою рукопись и ушел. Он шел по улице, ничего не помня, громко разговаривая сам с собой...»

В «Конотопе» возмущались, утешали, добились издания книги. Но травма оказалась слишком глубока, чтобы можно было быстро оправиться. О тяжелых последствиях ее Рувим Исаевич свидетельствует:

«Он не принадлежал к тому молодому поколению, которое родилось и выросло вместе с Советской властью и смотрело на завоеванный мир, и счастье, и труд, как на свое собственное хозяйство, где нерадивому и глупому работнику следует просто ответить — выгнать вон. А он заплакал только, заволновался, затих почти на десять лет.

Должно быть, в эту пору он начал рано седеть…»

Р. И. Фраерман оставил коротенькие воспоминания о многих своих товарищах. Он многократно писал о Гайдаре и Паустовском, написал он и об М. П. Лоскутове. Если Гайдара и Паустовского любой читатель хорошо себе представляет, то о Лоскутове и Халтурине следует кое-что сообщить.

В своих воспоминаниях Фраерман отмечает, что Михаил Петрович Лоскутов в ту пору, о которой идет речь, «был юношей с синими глазами, пристально наблюдавшими мир и людей...».

Набрасывая творческий портрет этого — теперь тоже, как и Роскин, забытого писателя,— он отмечает: «Жизнь увлекала его, и в каждом ей проявления он умел уловить поэзию. Ибо знал, что где жизнь, там и поэзия. Поэзия владела всем существом писателя, будила мысль, чувство, фантазию, вызывала в воображении вереницы пленительных образов.

И удивительно! В каждом предмете Лоскутов умел заметить то, что составляло самую его сущность. Он и к вещам подходил, как к живым существам, не только с любовью, но и с большим уважением.

Именно эта любовь, взволнованная и страстная, озаряла для него все явления жизни, и он видел их по-новому, в манящей первозданной свежести. Это и составляло оригинальность и очарование его книг».

И далее не могу удержаться, чтобы не привести еще одно примечательное высказывание:

«Лоскутов не боялся тягот жизни. Он не умел скучать. Пустыня не была для него ни чахлой, ни однообразной. Голова его была полна мечтаний. И жажда новых впечатлений рождалась у него постоянно. Он не разделял мудрости бесстрастных людей».

Незадолго до выхода «Книги скитаний» К. Г. Паустовский написал специальную заметку о М. П. Лоскутове, в которой, в частности, говорится:

«Миша Лоскутов появился в этом шумном собрании писателей (имеется в виду «Конотоп».— Вл. Н.) тихо и молчаливо. Это был очень спокойный, застенчивый, но чуть насмешливый человек.

Он обладал талантом немногословного юмора. Но прежде всего и больше всего он был талантливым, «чертовски талантливым» писателем.

У него было свойство видеть в обыденных вещах те черты, что всегда ускользают от поверхностного или усталого взгляда. Его писательское зрение отличалось необыкновенной зоркостью. Он умел показать в одной фразе внутреннее содержание человека и всю сложность и своеобразие его отношений к жизни.

Мысли его всегда были своими, нигде не взятыми напрокат, необычайно ясными и свежими. Они возникали из «подробностей быстротекущей жизни», они всегда были основаны на конкретности, на своем видении мира. Но вместе с тем они были полны ощущения поэтической сущности жизни даже в тех проявлениях, где, казалось, не было места никакой поэзии.

Жизнь Лоскутова была как бы сплошной экспедицией в самые разнообразные области жизни, но больше всего он любил Среднюю Азию. По натуре это

стр.83

был путешественник и тонкий наблюдатель. Если бы существовал на земле еще не открытый и не описанный континент, то Лоскутов первым бы ушел в его опасные и заманчивые дебри. Но ушел бы не с наивной восторженностью и порывом, а спокойно, с выдержкой и опытом подлинного путешественника, такого, как Пржевальский, Ливингстон или Обручев.

Он умел в самом будничном открывать черты необыкновенного, и это свойство делало его подлинным художником. Для него не было в жизни скучных вещей».

Обычно утверждают, что никто не противоречит так сильно друг другу, как очевидцы. В данном случае этого нет, обе характеристики лишь в частностях и деталях дополняют одна другую, совокупно набрасывая правдивый портрет.

Таков, стало быть, М. П. Лоскутов, человек и писатель, жадный до жизни, мотавшийся по стране в годы первых пятилеток, написавший много очерков, публиковавшихся в журнале «Наши достижения», основанном А. М. Горьким, и в других изданиях. Остается напомнить книги, написанные им, к которым, думается, не без пользы может обратиться читатель. М. П. Лоскутов успел издать «Тринадцатый караван», «Говорящая собака», веселые рассказы и другие.

И. И. Халтурина многие из нас знали. Это был очень образованный человек, до конца дней своих трудившийся в критике, уделяя преимущественное внимание литературе для детей. Он длительное время был на редакторской работе и слыл одним из самых опытных и культурных редакторов, что для литературы весьма важно, написал довольно много статей, предисловий, послесловий, рецензий. Писал он обычно сжато, дельно и интересно. Писал не слишком много, скорее даже значительно меньше того, что можно было от него ожидать. В этом была и строгость, а некоторые утверждают, и лень. Скорее всего больше первое. Мне приходилось слышать, что он смертельно боялся писать плохо.

Был он действительно добрым и вдобавок веселым, приветливым человеком. Долгие годы он дружил с Фраерманом и Паустовским, но самая преданная дружба у него была с Гайдаром.

Теперь мы представляем себе всех, кто составлял Малый Конотоп», как бы его ядро, самую сердцевину.

В «Конотопе» обсуждалось не только написанное, но еще чаще задуманное, здесь принято было делиться замыслами, новыми идеями. Известно, что план книги «Кара-Бугаз», «украшенный авторскими отступлениями и цитатами из географических исследований, из книг по химии, отрывками из восточных поэтов и лоции Каспийского моря, из энциклопедий», авторскими размышлениями, «выданными за чужие цитаты», К. Г. Паустовский впервые прочитал на «Малом Конотопе». И это, разумеется, не было исключением ни для К. Г. Паустовского, ни для других «конотопцев».

Несправедливо было бы, говоря о встречах в «Конотопе», умолчать о двух непременных его участницах — Валентине Сергеевне и ее матери Екатерине Михайловне. Это были отнюдь не безгласные свидетели происходившего и не только добрые хозяйки, ограничивавшие свою роль лишь тем, что подавали на стол знаменитые пирожки и готовили общее чаепитие. Нет, их мнением интересовались, их советов спрашивали, им наравне с другими предоставлялось слово, хотя они и высказывались, может быть, не столь решительно и категорично. Для высказывания своих суждений у обеих были достаточные основания.

Екатерина Михайловна была активным деятелем народного просвещения. Что касается Валентины Сергеевны, то здесь, пожалуй, следует сообщить, что, кроме того, что она несколько лет работала в РОСТА, где и встретилась со своим будущим мужем, именно она по его рекомендации как председатель месткома давала санкцию на прием К. Г. Паустовского на работу в это учреждение. Ко времени образования и расцвета «Конотопа» Валентина Сергеевна и сама занялась более широкой литературной деятельностью и через некоторое время стала заместителем главного редактора журнала «Пионер».

«Конотопов» было три — малый, средний и большой. В «Книге скитаний» читаем об этом:

«С каждым годом у Фраермана становилось все больше друзей. Поэтому «Конотоп» начал разбухать, как тесто на опаре, и размножаться, как говорил Роскин, естественным почкованием.

Пришлось в конце концов установить три разряда «Конотопов» — малый, средний и большой.

«Малый Конотоп» собирался в первоначальном тесном составе почти каждый вечер. В «Средний Конотоп» вошли новые «общники» — Василий Гроссман, Семен Гехт, Андрей Платонов, старый наш друг по Батуму архитектор Миша Синявский и его жена

стр.84

Люсьена. Собирался «Средний Конотоп» с «Малым» раз в неделю. И, наконец, примерно раз в месяц собирался «Большой Конотоп», громоздкий и шумный.

На «Большом Конотопе» можно было встретить самых разношерстных людей — от сибирского восторженного поэта Вани Ерошина {«Душа горит!») до академика французского типа, как бы увенчанного лаврами — историка Тарле, и от корректного до последней пушинки, снятой с пиджака, писателя Георгия Шторма, до волгаря и «окальщика», книголюба Шуры Алимова — косовороточного вечного студента».

Кроме «Малого» и «Большого» Конотопа, был и так называемый «Високосный Конотоп». Он приходился на именинный день Валентины Сергеевны — 23 февраля — и к високосному году отношения не имел.

От Рувима Исаевича и Валентины Сергеевны мне известно, что на «Конотоп» заглядывали, помимо тех, кого называет К. Г. Паустовский, А. А. Фадеев, М. Е. Кольцов, ученые, медики, юристы, дипломаты, кое-кто из артистов и музыкантов.

Евгений Викторович Тарле всякий раз, когда наезжал в Москву, еще с вокзала звонил в «Конотоп», справлялся о предстоящей встрече и непременно приезжал. В этом случае обеденный стол в прихожей, служившей одновременно и столовой, отодвигался, и у стены ставилось председательское кресло специально для почтенного академика. Евгений Викторович был в большой дружбе с Валентиной. Сергеевной, он постоянно с ней переписывался, дарил ей свои книги с трогательными и пространными дарственными надписями.

Из обширной переписки с Е. В. Тарле уцелело лишь девятнадцать писем да несколько книг с дарственными надписями. В этих письмах почтенный академик то и дело вплоть до конца жизни с благодарностью вспоминает встречи «на Пушкинской, 20».

Так, в одном из писем (все письма адресованы Валентине Сергеевне.— Вл. Н.) читаем: «Очень рад был весточке от Вас. Увы! Ваш вещий сон, очевидно, относится к тому, что проклятые эскулапы; отсрочив мое потрошение, положат меня в больницу только 23 января — не позволяют поехать на январскую сессию (Академии наук.— Вл. Н.) в Москву! А для меня Москва теперь обогатилась одной достопримечательностью — Пушкинская № 20. Так у Вас было прелестно, что вспоминаю с большим удовольствием».

И даже в письме, датированном 2 января 1960 года, когда о «Конотопе» многие начали основательно забывать, Тарле пишет: «Как часто я вспоминаю, сколько прелестных вечеров провел у Вас на Пушкинской. Недавно в большом обществе академик (старый, резкий, очень знаменитый — естественник) сказал как-то такой афоризм: «Почему о таком таланте, как Фраерман, с его Динго, Головиным — как-то мало пишут, а о всяких болванах и бездарных нахалах слышишь постоянно?»

К тому времени, когда он стал бывать на «Конотопе», слава академика гремела не только по всей нашей обширной стране, а и далеко за ее пределами, его книги, отличавшиеся не только глубокой научностью, но изяществом стиля, подлинной поэтичностью повествования, читались всюду широко. Он был уже в годах, его одолевали недуги. И тем не менее собрания «конотопцев» были настолько интересны и увлекательны, что Евгений Викторович засиживался на них порой до утра. Его, конечно, привлекали люди, чье творчество он ценил, и те интереснейшие беседы, которые поистине можно было охарактеризовать как пиршество ума, и чтение новых страниц только что законченных, но еще не опубликованных произведений и даже еще только писавшихся книг, и шутливые проделки, и остроумные розыгрыши и выходки.

Покидая «конотопские» бдения, Е. В. Тарле не раз признавался:

— Я ухожу от вас освеженным. И мне еще больше хочется работать.

И живя в Ленинграде, он продолжал интересоваться «конотопскими» делами. Наезжавшие туда писатели-москвичи непременно обязаны были являться к академику и рассказывать о «конотопских» новостях. Евгений Викторович каждый раз не только с интересом слушал, но и дотошно расспрашивал о своих друзья из «Конотопа».

Если старый, больной и весьма почтенный ученый,

стр.85

заваленный сверх головы неотложными делами, был так привержен к «Конотопу», то по одному этому можно себе представить, что это были за собрания!

У «Конотопа» был гимн. Его сочинил А. Гайдар. «В этом гимне, — сообщает К. Г. Паустовский, — трогательно изображалась смерть Гайдара в Конотопе от неизвестной причины:

Конотопские девушки свяжут
На могилу душистый венок.
Конотопские девушки скажут:
«От чего это вмер паренек?»

Гимн кончался отчаянным воплем Гайдара:

Ах, давайте машину скорее!
Ах, везите меня в Конотоп!

Стнхи эти, видимо, забылись, если были кем-то записаны, то, возможно, со временем еще и отыщутся, и, памятуя, что в каждой шутке есть доля правды, будем надеяться, прибавят какой-нибудь штришок для характеристики «Конотопа».

У «Конотопа» был не только гимн, но и свое «евангелие». Этим «евангелием» назвали два тома писем Г. Флобера из собрания его сочинений, издававшегося Государственным издательством художественной литературы в тридцатых годах. Оба эти тома принес в дом Фраермана К. Г. Паустовский и подарил их Валентине Сергеевне.

Были в доме и другие тома этого издания, почти полный комплект собрания сочинений. Книгами этими зачитывались и дорожили. Их увозили с собой в Солотчу, где подолгу и вдохновенно работали в тишине и удалении от столичной сутолочной жизни. Там эти книги и погибли во время пожара. Случайно уцелел лить первый том писем Флобера, охватывающий его эпистолярное наследие с 1830 по 1854 год. Книга эта вся исчеркана, начиная от издательского введения и кончая не только комментариями, но даже и указателем собственных имен.

По свидетельству Валентины Сергеевны, и другие тома Флобера были точно так же исчерканы, что свидетельствовало не об одном лишь внимательном чтении, но буквально о самом дотошном изучении. Книгу писем Флобера расчеркивали Р. И. Фраерман, К. Г. Паустовский, А. П. Гайдар и А. И. Роскин. Все они в ту пору были еще достаточно молоды, жаждали знаний, стремились учиться своему трудному делу, с великой охотой присматривались к опыту классиков. Вместе с тем к тому времени они уже были, хотя, может быть, еще и не очень знаменитыми, но уже довольно известными писателями. У Р. И. Фраермана, например, помимо стихов, поэм, рассказов и повестей, публиковавшихся в журнале «Сибирские огни», вышли в свет книги «Буран», «22 на 36» (Очерки об МТС), «Сквозь белый ветер», «Васька гиляк», «Вторая весна» и «Никичен». Общий тираж шести книг уже подходил где-то к половине миллиона. Не меньше успели наработать к этому времени и три других его товарища. И тем не менее все они понимали, что творчество только начинается, что впереди еще ждут высоты, которые возможно одолеть лишь во всеоружии знаний, овладев прочными основами труднейшего мастерства.

Книги Флобера в конотопском кругу были учебниками мастерства. Все четверо были влюблены в блестящего мастера. Влюблены настолько, что для них имел значение не только его творческий опыт, эстетические принципы, даже некоторые морально-этические сентенции, но и круг его знаний, его литературных пристрастий. Все книги, какие читал Флобер, на какие он обращал внимание своих друзей, ими брались на заметку и, видимо, прочитывались. Не оставлены без внимания оценки, которые дает Флобер явлениям литературы и искусства, наиболее примечательные места выделены подчеркиванием.

Самый большой интерес вызывали те откровения Флобера, которыми он как бы распахивает двери в свою творческую лабораторию, делится своими поистине выстраданными мыслями о писательском мастерстве, описывает свои тягчайшие муки.

«Конотоп» К. Г. Паустовский называет «писательским содружеством». Точное название. Содружество это примечательно не только тем, что конотопские встречи были действительно дружескими, но тем в особенности, что эта дружба была, помимо всего прочего, деловой, целеустремленной, творческой. Именно в этом содружестве и благодаря этому содружеству писатели деятельно помогали друг другу совершенствоваться, развиваться, как теперь принято говорить, расти. Для этого они не щадя сил учились, спорили, делились знаниями и едва накопленным еще опытом.

Можно только догадываться, как расширялся круг интересов, сколько истинных ценностей мировой культуры оказалось в поле зрения «общников», когда в конотопских встречах начали принимать участие Е. Тарле, А. Фадеев, М. Кольцов, А. Платонов, В. Гроссман, не говоря уже об ученых различных специальностей, при любом удобном случае делившихся всем, что казалось необходимым.

Пример этого поистине замечательного содружества должен быть памятен поколениям. И не только потому, что в нем складывались и мужали действительно блистательные таланты, обогатившие нашу литературу многими примечательными произведениями, а потому главным образом, что опыт этого содружества необыкновенно ценен и поучителен. Писатели сами создали себе ту среду, которая была им столь необходима и которая позволила развивать и совершенствовать незаурядные дарования.

Читатель, видимо, заметил из приведенных высказываний К. Г. Паустовского, что центром конотопского содружества являлся Р. И. Фраерман. Ведь собирались не только у него, а главным образом вокруг него. Он был как бы тем тихим, даже неприметным руководителем, которого порой и не очень-то вроде бы чувствуют, но которому преданы до конца. Так было и в данном случае. До последнего дня своей жизни в течение сорока лет дружил с Фраерманом Паустовский, видя в нем не только товарища, а и самого верного, надежного советчика. Это же можно сказать и про А. П. Гайдара. Свое последнее письмо с фронта А. И. Роскин послал именно Фраерману. И М. П. Лоскутов до конца остался верен дружбе с ним. Так в «Конотопе» на преданность отвечали преданностью.

«Конотоп» — это молодость наших замечательных писателей. Позднее Рувим Исаевич воскликнет, вспомнив об этой поре:

«Это была наша молодость!.. наша духовная молодость, начало творческой жизни».

Добавить отзыв

Ваше имя:
Ваш email:
Ваш отзыв:

Введите число, изображенное на картинке:

• Добрый день, Татьяна Глебовна ! Уви...
• 
  Здравствуйте, уважаемая Татьяна Глеб...
• 
  правильная ссылка на архив с формуля...
• 
  Кто из Веналейнов играл в шахматы? В...
• 
  Это сын Любови Гирбасовой. Внук Тать...
• 
  Добрый вечер! А Казахстанские Гирба...
• 
  Мой прапрадед Лев Людвигович Делакур...
• 
  Здравствуйте! А почему второе семейс...
• 
  Здравствуйте!...
• 
  Спасибо. Узнала много нового. Занима...
• 
  Уважаемая Татьяна Глебовна, скажите ...
• 
  СПАСИБО Огромное Эльтекова Анна Гео...
• 
  Не единственное. Возможно где-то ест...
• 
  Получается, это единственное фото Ан...
• 
  Внимательный читатель сообщил мне, ч...